Чужбина с ангельским ликом - Лариса Кольцова

неподконтрольную разуму стихию. Единственное, что мне мешало, так это моё же платье, задранное выше груди. Подол платья мешал мне дышать, а сильные ритмичные толчки всё не прекращались…

Наконец он застонал, почти зарычал, глуша свой рык и кусая моё скомканное платье. Хорошо, что не меня саму! И возникла непонятная агрессия к человеку, доставляющему мне такое вот, нисколько с разумом не связанное, то ли наслаждение, то ли муку. И то, и другое. Он задирал мои ноги, будто я акробатка. Но на то он и был некогда акробатом. Я никак не могла определиться, что это, реализация любви или недопустимое распутство? И то, и другое. Мне было стыдно, и мне же нравилось всё это.

Я вдруг пожалела ту юную девочку, которой он когда-то сбросил надводные цветы с моста, как кого-то, для меня постороннюю. Жалко её за те мечты и возвышенные представления о том, какой необыкновенной будет любовь, насколько прекрасное будущее ожидает её… Её уже не существовало, как и того акробата — самозванца…

— Ты распоясавшийся бюрократ! — произнесла я страдальчески, — Мало того, что заманил меня в эту тесную ловушку на колёсах, так вдобавок ко всему скомкал моё чудесное платье, причинил ущерб…

— Как я ещё не умер… — пробормотал он, дыша через раз, абсолютно не услышав моих стенаний, — это же что-то… запредельное…ты моё чудо…

И внезапно, нечто вроде запоздалой отдачи, сладкий отзвук его похвалы пронзил меня до самого центра позвоночного столба. Настолько отрадно было ощущать себя источником его острой радости. Я неконтролируемо вцепилась в его шею ноготками. На его же счастье, ногти я стригла коротко, дабы не мешали моей работе с изделиями, а то бы ему не поздоровилось. Как кошка я инстинктивно сжимала и разжимала пальцы, елозя по его шее, по спине, и не желая отпускать от себя. Желая навсегда пропасть в том омуте, где мы с ним то ли слились, то ли развоплотились…

— Кажется, я готов всё повторить… без отрыва… — произнёс он, нешуточно вдавливая меня в сидение машины, и приноравливаясь к повторному сеансу «насыщенного секса». — У меня так было лишь в семнадцать лет… невероятно…

Он перевернул меня на живот, и я… — как опытная особая дева, утратившая счёт таким вот «сеансам», как та самая клятая танцовщица! Существующая лишь как воплощённая и бесперебойная функция полового приложения к мужскому потребителю, — подлаживалась под все его запросы, не веря собственному телу, его прочности, проявившему способности к подобным вывертам, к ощущениям, о наличии которых не подозревала в себе. Острейшее переживание не отменяло чёткой осознанности собственной же низости, вызывая одновременную с оргазмом муку от раздвоения, от разрыва моего, столь гармоничного и тихого, устоявшегося существа. Сшить меня в утраченное единство не удалось бы уже никому. Не существовало таких игл и затейливых реставрационных механизмов.

Голова упрямо не желала подчиняться неодолимой силе чувственного утопления, и она плавала над всем происходящим каким-то отстранённым наблюдателем, содрогаясь тому, для чего не существовало определений в рамках эстетики. Пройдёт немало времени, прежде чем я смогла научиться видеть высшую красоту там, где в данный момент видела лишь животное уродство…

Наверное, лишь чудо спасло сидение его машины от того, что оно не разломилось. Оно жалобно и угрожающе скрипело, грозя неминуемым обрушением, механически взывая к разуму тех, кто с таковым на время расстался. Мой небольшой вес оказался спасением для этой чудо — конструкции. Всё же, не ради таких вот чудо-экспериментов оно было задумано, а лишь ради комфортного и спокойного устроения задницы попутчика или попутчицы, кого и пожелал бы довезти хозяин машины при случае…

Я очнулась быстрее, чем он, поэтому он никак не мог сообразить, за что я его ругаю вместо ожидаемой нежности, признательности, ласкового женского мурлыканья, к чему уж точно был приучен. Он выглядел растерянным и обескураженным, — Что-то опять не так?

— Мне же необходимо выглядеть безупречной! Что подумают мои покупательницы и коллеги, когда я предстану перед ними мятой и оборванной?!

— Решат, что это твой новый стиль, экзотичный как всегда.

— Нельзя было хватку ослабить? Чего ты … — я заплакала, моя психика дала сбой от столь оглушительной нагрузки. Столько лет прожить в стерильной закрытости, неприкосновенности, и вовсе не потому, что имелось к тому глубинное расположение, а в силу неодолимых обстоятельств… Это же как голодающему запихать в себя немереное количество еды, как на иссушенное растение излить огромный резервуар воды… Но в случае любви все аналогии бессмысленны.

— Как зверь неистовый, перекрутил мне всё платье!

Только не в платье крылась причина. Я не могла ему сопротивляться, а очень хотелось так поступить, чтобы принудить его к другому стилю отношений. Чтобы любить в обстановке не только вполне понятного удобства, а и продуманной окружающей красоты, недоступности для случайных свидетелей. Чтобы после изысканных насыщенных любовных игр, ласкающих слов полностью раскрепоститься, без унизительного страха, что кто-то обнаружит, помешает. Чтобы очутиться внутри его злосчастной хрустальной пирамиды. Завладеть его душой и жизненным пространством.

Наверное, он тоже это понимал, но так уж получалось раз за разом, и никакое понимание не заставило его открыть для меня загадочную территорию своего места обитания. Он не хотел меня туда допустить! Вот и всё.

Он бережно вытер мои слёзы, расправил платье, хотя лучше бы этого и не делал. Только ещё больше его перекрутил. Я шипела и брыкалась как дикая кошка, пока он не усмирил меня тем, что обнял, заставил затихнуть.

— У тебя и темперамент! — восхитился он, — Твой изящный и тихий облик обманчив. Ты как сгусток маленькой шаровой молнии, замаскировавшейся в цветочном бутоне…

Он ещё чего-то плёл, а я, растеряв свою ярость, почти дремала от опустошения и недосыпа. Очень хотелось, чтобы Вильт где-то так и сгинул, споткнулся, упал в канаву, забыл обо мне, а я могла и поспать в машине Рудольфа. И пусть бы Рудольф увёз меня куда угодно…

— Слёзы это сброс твоего нервного напряжения, — он щекотал моё ухо своим голосом, — мы с тобой как монах и монашка, упавшие в сладострастный котёл запретных наслаждений и едва там не утонувшие…

Не поняв и половины из сказанного им, я упивалась его ласковым бормотанием, и мои веки склеивала сладкая дрёма, вызванная мышечной расслабленностью после пережитого шквала страсти…

— Не подумай ничего скверного на мой счёт, — сказал он и достал деньги из валяющегося плаща, того самого, что я сшила ему ещё в столице, — Возьми за причинённый ущерб своему чудесному платью. Да и вообще, купи себе то, что и принесёт тебе маленькую отраду. Мне всё равно некого баловать… а так