Все романы в одном томе (сборник) - Джордж Оруэлл

Гордон молчал. Она тряхнула его руку:

– Так что ты думаешь?

– Ты знаешь, – холодно ответил он.

Внутри закипела злость. Именно этого он опасался. Теперь все прояснилось и, значит, будет еще тяжелей. Сгорбившись, держа руки в карманах, Гордон упрямо смотрел вдаль.

– Сердишься?

– Ничего я не сержусь. Только зачем у меня за спиной?

Розмари пронзила обида. Говорить об этом она, конечно, не станет, но вытянуть из начальника такое обещание было непросто. Потребовалась вся ее храбрость, чтобы заявиться в директорский кабинет; дерзкая выходка могла кончиться увольнением.

– При чем тут «за спиной»? Я просто хотела помочь.

– Помочь получить место, при одной мысли о котором меня рвет?

– Хочешь сказать, что не пойдешь?

– Никогда.

– Почему?

– Опять двадцать пять, – вздохнул он.

Розмари отчаянно обняла его, изо всех сил рванула, повернула лицом к себе. Тщетно, тщетно – он ускользает, тает как призрак.

– Гордон, опомнись! У меня сердце разорвется.

– А ты не хлопочи обо мне, не волнуйся. Не усложняй.

– Но зачем ломать себе жизнь?

– Ничего не поделаешь, мне нельзя отступать.

– Ну, тогда что ж… Сам понимаешь.

Мрачно, но без протеста, даже с некоторым облегчением он сказал:

– Тогда, видимо, мы должны расстаться, больше не видеться?

Тем временем они дошли до Вестминстербридж-роуд. Гудящий вихрь с клубами пыли заставил нагнуть головы. Они остановились. Лицо Розмари, сморщившись от ветра, как будто постарело; резкий фонарный свет не добавлял свежести. Гордон взглянул на нее:

– Решила от меня избавиться?

– Господи! Все не так.

– Но поняла, что пора разойтись?

– А что нам делать дальше? – грустно проговорила она.

– Да, непросто.

– Все стало так ужасно, беспросветно. Что же остается?

– Короче, ты меня не любишь?

– Неправда! Ты знаешь, люблю.

– По-своему, наверное. Но не настолько, чтобы любить таким жалким, не способным тебя обеспечить. В мужья не гожусь, в любовники тем более. Так-то вот распорядились деньги.

– Нет, Гордон, не деньги!

– Деньги, только они. Они всегда стояли между нами, они везде и во всем.

Сцена еще продлилась, но недолго. Выяснять отношения на холодном ветру сложно. Расставание обошлось без пафоса. Она просто сказала: «Мне пора» – и, чмокнув, побежала к трамвайной остановке. Глядя ей вслед, он ничего не чувствовал, не задавался вопросами о любви. Хотелось лишь скорей уйти с холодной улицы, подальше от страстных диспутов, к себе, в свою душную норку. А если в глазах и стояли слезы – исключительно от ветра.

С Джулией было, пожалуй, даже тяжелее. Узнав от Розмари о верных шансах в «Новом Альбионе», она попросила брата зайти к ней. Кошмар заключался в ее полнейшем, абсолютном непонимании его объяснений. Поняла она только то, что ему предлагают, а он отвергает «хорошее место». И когда Гордон заявил о твердом своем отказе, она залилась слезами, в голос зарыдала. Несчастный полуседой гусенок, откровенно рыдающий посреди своей вылизанной, принаряженной каморки! Рухнули все ее надежды. Семейство гибло, бессильно растеряв деньги, тихо, бесследно исчезая. Одному Гордону открывался путь к успеху, но и он, с упорством настоящего маньяка, стремится вниз. Пришлось застыть каменным истуканом, чтобы выдержать весь этот похоронный плач. Только они две, Джулия и Розмари, терзали душу. Равелстон умный, он поймет. Тетю Энджелу и дядю Уолтера, которые, конечно, тоже робко проблеяли нотации в длинных глупейших письмах, Гордон просто игнорировал.

На горестный вопрос Джулии, что же он, упустив последний спасительный шанс, намерен делать, Гордон ответил: «Писать стихи». Так он отвечал всем, и Равелстон серьезно кивнул, а Розмари, хоть и не верившая больше в его писательский труд, промолчала. От Джулии последовал обычный глубокий вздох, стихи всегда ей виделись пустым занятием (зачем, если тут ничего не платят?). В самом Гордоне веры в свое творчество тоже практически не осталось. Хотя он все еще боролся, пытаясь «работать». Обосновавшись у мамаши Микин, набело переписал законченные фрагменты «Прелестей Лондона». Всего получилось около четырехсот строк. Правда, даже переписка утомила его до тошноты. И все-таки время от времени он что-то делал: вычеркивал, вставлял, менял. Но ни единой новой строчки не родилось и не предвиделось. Довольно скоро чистовая рукопись приняла вид прежней неразборчивой пачкотни. Скрученную стопку плотно исписанных листов Гордон всегда носил в кармане – они как-то поддерживали его, что-то доказывали. Итог двух лет, результат тысячи, наверно, напряженных часов. Поэма? Сейчас ее идея уже ничуть его не увлекала. Если бы вдруг и удалось закончить, единственным смыслом трудов явилось бы то, что вот этот опус был сотворен вне мира денег. Только не дописать; нет, никогда уже не дописать. Какое вдохновение при такой его жизни? Перед уходом из дома рукопись привычно совалась в карман, но лишь как знак, как символ поединка. С мечтой стать «литератором» Гордон простился. В конце концов, что здесь кроме сплошных амбиций? Уйти, уйти, спрятаться ниже всего этого! Пропасть в толпе теней, неуязвимых для страхов и надежд. На дно, на дно!

Однако и туда не так-то просто. Вечером, часов около девяти, он, по обыкновению, валялся на кровати, ноги под рваным покрывалом, озябшие руки под головой. Холодно, везде толстый слой пыли, скапустившийся, облетевший фикус сухой жердью в своем горшке. Приподняв ногу, Гордон оглядел носок – дыр больше, чем носка. Так вот он, Гордон Комсток, – на грязной койке в рваных носках, за душой полтора шиллинга, позади тридцать лет впустую. Ну что, докатился? До самого дна? И уже никто, ничто не вытащит. Хотел в грязь – получил сполна. Ну как, ты успокоился?

Однако и теперь не очень-то ему спокойно. Тот мир, хищный мир денег и успеха, всегда рядом.

Одним безденежьем, убогим бытом не спасешься. Когда узнал о готовом принять обратно «Альбионе», не только разозлился – сердечко-то ведь екнуло? Прямо в лицо дохнуло опасностью. Какое-нибудь письмо, телефонный звонок – и вмиг опять швырнет туда, где четыре фунта в неделю, усердная возня, благопристойность и подлое рабство. Попробуй-ка на деле провалиться к дьяволу. Застрянешь! Вся свора небесная рванется догонять, за шкирку тебя вытягивать.

В пристальном созерцании потолка мысли куда-то разбрелись, затуманились. Полная безнадежность окружавшей нищеты несколько успокоила. И тут в дверь тихо постучали. Не пошевелившись (видно, мамаше Микин приспичило что-то спросить), Гордон буркнул:

– Войдите.

Дверь открылась. Вошла Розмари.

Секунду, привыкая к шибанувшей в нос сладковатой затхлости, она стояла на пороге, и даже в свете еле коптящей лампы успела разглядеть этот хлев: заваленный бумагой и объедками стол, камин с горой золы и кучей грязных плошек, засохший фикус. Сняв шляпку, Розмари медленно приблизилась к кровати.

– Уютный уголок! – сказала она.

– Вернулась все-таки? – сказал он.

– Да.

Прикрывая глаза ладонью, Гордон слегка отвернулся.

– Пришла еще парочку лекций прочитать?

– Нет.

– А зачем?

– Затем…

Встав у постели на колени, она отвела с его лица ладонь, хотела было поцеловать, но удивленно отпрянула:

– Гордон!

– Что?

– У тебя седина!

– Где это?

– Прямо на макушке, целая прядка, это, наверно, совсем недавно.

– «Посеребрило мои кудри золотые», – равнодушно кинул он.

– Ну вот, оба седеем, – вздохнула Розмари и наклонила голову, демонстрируя три свои белые волосинки.

Потом забралась на кровать, легла рядом и, обняв, стала целовать его. Он не сопротивлялся. Его не тянуло к Розмари (эта близость сейчас была бы совершенно ни к чему), но она сама скользнула под него, прижалась мягкой грудью, прихлынула тающим телом. По выражению ее лица он видел, что привело сюда невинную глупышку, – великодушие, чистейшее великодушие. Решила уступить, хоть так утешить нищего неудачника.

– Не могла не вернуться, – шепнула Розмари.

– Зачем?

– Так жутко было думать, что ты где-то там один-одинешенек.

– Напрасно. Лучше бы тебе меня забыть. Мы никогда не сможем пожениться.

– Ну и пускай. Любящим это безразлично. А я тебя люблю.

– Не слишком-то разумно.

– Ну и пускай. Нам давно надо было.

– Пожалуй, не стоит.

– Нет, стоит.

– Ну не будем.

– Будем!

Что ж, она одолела. Он так долго желал ее, что не смог отказаться, и это наконец произошло. Без дивных наслаждений, на несвежей койке в углу съемного чердака. Затем она встала и привела себя в порядок. Несмотря на духоту, пробирала зябкая сырость. Оба слегка дрожали. Укрыв лежащего лицом к стене Гордона, Розмари взяла его вяло расслабленную руку, потерлась о нее щекой. Он даже не шелохнулся. Тогда она, тихо прикрыв за собой дверь, на цыпочках пошла вниз по зловонной, замусоренной лестнице. Ей было грустно, неспокойно и очень холодно.