Великий раскол - Михаил Филиппов

— Царь-батюшка сильно пеняет, что ты никогда во дворце не бываешь.

— Плоха здоровьем стала, — уклонилась Федосья Прокопьевна, все понимая, и снова начала жаловаться на больные ноги.

— Коли занедужилось, так поправляйся, боярыня, а поправившись, к нашей молодой царице и пожалуешь, — добродушно проговорил Троекуров.

Видя вдову больной, он не стал расспрашивать ее об ее веровании, как наказал царь, и во дворце доложил, что боярыня действительно больна.

XI

Целый месяц царь не предпринимал ничего против Морозовой.

Крутые и быстрые меры не были в его характере; да кроме того, он не хотел возбудить против себя многих ближних бояр, так как Морозова была одна из первых при дворе и очень известна Первопрестольной.

Карать неповиновение церковной власти, а равно и гражданской в лице своей родственницы, он не хотел сразу, и ожидал, не смирится ли Морозова сама и не сознает ли свою вину.

Прошел целый месяц, но этого не последовало.

Теперь уже царь надумал послать к непокорной его воле боярыне с увещеваниями ее близкого родственника, князя Петра Урусова, мужа ее сестры Авдотьи и дядю ее сына Ивана.

Обитатели Морозовского дома радовались, что царь послал к ним именно Урусова.

Не как посла царева, а как ближнего родственника, вышла встретить Федосья Прокопьевна князя и даже не сняла с головы иноческого шлыка.

Но радужные ожидания не оправдались.

Урусов сурово поздоровался со свояченицей не как родственник, не как ближний человек, а как посол царский…

Князь молча сел на лавку у стола и строго спросил боярыню:

— По что прогневила ты царя-батюшку?

Морозова притворилась, что не понимает.

— Дивлюся я, князь Петр, почто царский гнев на мое убожество. Не знаю за собою никакой вины.

— Не криви душой, Федосья Прокопьевна: хорошо ты знаешь, чуешь, сколь вина твоя велика, да не хочешь всем признаться.

Урусов давно знал о Морозовском доме, как о приюте последователей старой веры. Да и жена его нередко проговаривалась об этом.

Тем не менее, не желая сразу запугивать вдову, он повел расспросы издалека.

В начале Федосья Прокопьевна отвечала довольно охотно, не с каждым ответом говорила меньше и меньше.

— Наслышан царь, что в твоем доме проживает много беглых монахинь, боярыня, да толкуют, что и протопоп у тебя здесь находится. Злейший он враг церкви.

Улыбнулась с сожалением Морозова.

— А что, коли так? Разве отец Аввакум не может у меня в доме пребывать?

— Не место ему здесь, — сурово заметил Урусов, — пусть сидит в монастыре, куда его назначили, и замаливает свои грехи.

По лицу боярыни пробежала недовольная улыбка. Она поняла, что объяснений не избегнуть.

— Ведь и твоя жена эти поучения слушала, — тихо промолвила Морозова.

— Знаю, боярыня, знаю и скорблю, — вздохнул князь.

— Что же желает царь от меня? — решилась Морозова прямо спросить.

Князь Петр твердо ответил:

— Выговаривает тебе батюшка царь, что ты произволом своим, никого не упредив, постриг на себя наложила. Подумала ли ты, Федосья Прокопьевна, что у тебя есть сын, что приспевает время сочетать его браком? Куда же ты его денешь, раз у тебя здесь в доме целый монастырь объявился?

Морозова молчала.

— Велика твоя вина перед государем, но он отпустит тебе, — продолжал Урусов, — коли ты покоришься его воле и все новоизданные церковные книги примешь.

Гордо взглянула вдова на деверя.

— За недоброе ты дело взялся, князь Петр, и трудно будет тебе со мной что-либо поделать.

— Ну, это еще посмотрим, боярыня! Заставит тебя царь батюшка!

Морозова совсем позабыла, что еще недавно говорила ему о больных ногах, и, поднявшись во весь рост, грозно посмотрела на царского посланца.

— В вере христианской, в которой родилась и крестилась, в той хочу и умереть, — проговорила Морозова. — От старой веры мне отречься невозможно.

— Думай сама, как поступать, да помни, свояченица, что я упрежал тебя. Я должен передать царю все, что ты мне говорила. Его воля тебя наказать, его воля и миловать.

И они расстались.

XII

После отъезда князя Морозова пошла совещаться с Аввакумом и Меланией.

— За что-же они ко мне такую ненависть питают, отче? — спросила Морозова.

— Как же им тебя не ненавидеть, сестра Феодора, — сказал Аввакум, — ты побеждаешь везде: и в дому своем, и где бываешь, на беседах, обличаешь и опровергаешь их прелесть, а им в уши все сие передают.

Морозова, довольная замечанием, прошептала:

— О, сколь злоба людская сильна, что даже людей веры праведной не оставляет в покое!

— Поди сегодня в вечеру, когда царь посланца своего выслушает, сидение о тебе в палатах будет, — продолжал протопоп, — и нас вспомянут, тебе-же в вину поставят.

Долго рассуждали они между собою.

Было решено идти на все испытания и мучения, только чтобы не изменить заветам старины.

— Созовем верхних и помолимся все вместе о даровании избавы истинной вере православном от никонианских ухищрений и лести их поборников, — торжественно предложил протопоп.

И вместе с обеими женщинами он отправился в другой конец дома, где была устроена молельня.

Там собрался «пятирик» изгнанных инокинь. Воскурили ладан, зажгли свечи, и моление началось.

Не скоро оно окончилось.

Утомленные долгими молитвами, инокини подошли к Аввакуму под благословение.

Затем, произведя уставные поклоны перед ним и старицею Меланией, старшая Елена обратилась к Морозовой со словами:

— Отпусти ты нас, сестра Феодора, из твоего дома…

Боярыня изумленно посмотрела на них.

— С чего это вы, матери, надумали? Живите здесь спокойно.

— Боязно нам, чтобы нас тут не захватили; гроза царского гнева приближается!

— Нет, голубицы мои, не бойтесь, никто вас здесь не тронет!

Неуверенно посмотрели на свою хозяйку инокини. Они сознавали, что преследования Морозовой должны усилиться, и тогда всем, живущим в ее доме, не миновать беды.

Видя печальные лица инокинь, Морозова поспешила их утешить.

— Верьте мне, сестры, теперь еще долго никто здесь не появится.

Тяжело было ей разорять этот мирный монастырь, где долгие годы безмятежно молились они вместе, где все уже сложилось, шло так правильно, одно за другим. Была уверенность, что устав жизни исполняется неустанно и богоугодно.

Печально расходились по своим кельям обитательницы Морозовского дома.

XIII

В царских покоях по приказу царя собрались: его духовник, ближний боярин Хитрово и князь Урусов.

Богато украшенный иконостас, весь установленный иконами, освещался трепетным светом множества лампад и восковых свечей, теплившихся почти у каждого образа.

Алексей Михайлович, одетый в домашний исподний кафтан из темно-алой объяри, с небольшою иерихонкою на поредевших кудрях, сидел задумавшись у стола на царском седалище.

У стены, недалеко от стола, помещались оба боярина, а духовник стоял перед царем.

— Что-же ты скажешь, отче Стефан, — нарушил первым молчание государь, — что надлежит теперь соделать с ослушницею?

Протопоп, рослый, полный, средних лет мужчина, слегка покосился на сидевшего у стены князя Урусова. Царь заметил его взгляд и проговорил:

— Говори смело при нем: он, хотя и родственник предерзостной вдове, но верный царский слуга.

Духовник откашлялся и глухим голосом сказал:

— Вина ее известна, великий государь! Беглый протопоп Аввакум давно проживает в ее доме; сказывают, что инокинь не мало, изгнанных из обителей, там же скрывается…

— Знаем мы все это хорошо, отче, — нетерпеливо прервал говорившего Алексей Михайлович, — ну, дальше, дальше-то что?

Протопоп немного смутился и замолчал.

Боярин Хитрово поспешил придти к нему на помощь.

— Дозволь слово сказать, великий государь…

Царь молчаливо кивнул головою.

Оружничий царский поднялся с лавки.

— Испробуй, государь, послать к ней архимандрита, как раньше спосылать изволил, пусть допрос учинит…

— Не время еще для этого! — прервал и его царь, — придет черед, пошлю…

Протопоп, наконец, решился предложить свой план.

— Спосылал бы ты, государь, в Морозовский дом боярина со стрельцами, пусть схватят Аввакумку-то да стариц, а мы им здесь допрос учиним.

Царь задумался.

— Говор великий по Москве пойдет, ослушницу вдову, поди, вся Белокаменная знает! Не хотел-бы я разруху дому ее делать! Подумайте что иное.

Присутствующие молчали.

— Для того и созвал я вас на это малое сидение, что не хотел разглашать о дерзостной вдове всей думе, — продолжал государь и снова наклонился к столу.