Критика цинического разума - Петер Слотердайк

воедино воинствующие антагонизмы, метафизические дуализмы и параноидные механизмы. Поэтому, как я полагаю, понимание кинизма – как сознательного воплощения отрицаемого, исключаемого, унижаемого и объявляемого Злом (Оно) – есть ключ к пониманию того цинического неистовства и зверства, которые с незапамятных времен так отличают фанатичных защитников так называемого Добра. И вероятно, что с помощью учения, которое менее чем какая-либо из философских доктрин представляло собой «теорию», удастся также обрести большее понимание противоположной ему философской традиции, которая началась с учения Платона и которая подавала себя как наивысшая из всех возможных форм теории – как диалектика. Ведь она, как хотелось бы полагать, должна была остаться невосприимчивой к искушению впасть в дуалистическую паранойю. Разве она не исходит из того, чего не может воспринять описанное выше сознание: из противоречия позиций и принципов? Разве не состоит ее основная идея в том, что против любого тезиса должен выдвигаться антитезис и что все, представляющееся другим отвратительным, на самом деле хорошо и правильно – ради достижения синтеза и «более высокой» истины, которая родится из борьбы?

Прежде чем мы последуем этим указаниям, остается обсудить ту перемену, которая происходит с Оно под знаком психоанализа. Благодаря обеим своим так называемым топографиям, то есть описаниям границ и областей на «карте души», Зигмунд Фрейд отважился вторгнуться в ту сферу, которая долгое время находилась в исключительной компетенции философии. Однако относительно антиметафизической основной установки фрейдовского анализа не может быть никаких сомнений. Что же, спрашивается, произошло с философией субъекта, если психолог типа Фрейда может говорить о человеческой личности? Фрейдовское Я не есть Я философии субъективности. Если свести всё к краткой формуле, фрейдовский анализ имеет своей предпосылкой то, что метафизическая догма о единстве личности в его Я взорвана – как именно, не входит в задачи нашего рассмотрения; ясно одно – то, что Фрейд обнаруживает эту взорванность уже в готовом виде, а не вызывает сам взрыв. Такова духовно-историческая ситуация, в которой он оказался. Начиная с этого момента на том пространстве развалин, которое оставил после себя взрыв, можно наметить несколько секторов: с одной стороны, сферу сознательного и сферу бессознательного; с другой стороны, как бы поверх них, области Сверх-Я, где помещаются законы, нормы, мерила совести и идеалы, Я, где обретается повседневное знание, квалификации, сознательные компетенции, воспоминания и планы и, наконец, Оно, из которого поднимаются витальные энергии, побуждения, фантазии и сновидения. Пожалуй, только благодаря тому, что установленное метафизиком единство личности разрушено, психолог обретает свободу, чтобы на свой лад говорить о другом единстве личности; это единство он видит не как нечто данное, а как заданное, не как данность, а как задачу: то, что представляет собой данность, – это ландшафт из развалин, черты которого определяют огромные сброшенные взрывом в бессознательное глыбы, ландшафт, изборожденный глубокими расселинами, в которых кипят ранее перенесенные насилия и страдания. Поэтому Фрейд может сказать: «Где было Оно, должно стать Я»; он замышляет осушение моря бессознательного, установление контроля со стороны Я над доныне существовавшим внутренним Не-Я (Оно). При этом не стоит столь сильно подчеркивать функцию господства Я или контроля со стороны Я; ведь на самом деле «снятие», «преодоление» Оно в Я прежде всего предполагает в качестве своей предпосылки прямую противоположность господству Я, а именно радикальное и безусловное признание Оно. При психоаналитических лечебных сеансах, которые оказываются плодотворными (есть, как известно, и иные), дело неизбежно доходит до «выныривания» Оно, вплоть до того, что Я может быть просто смыто волной ранее отделенных от него сил. Следовательно, нельзя и далее не видеть того, что «Оно» принадлежит моему Я, пусть даже и не тому моему старому Я, которое отличает контроль и вытеснение; при этом вызывается к жизни новое Я, которое становится более продвинутым, более живым, более динамичным благодаря воздействию на него со стороны открытого и исследованного теперь пространства Оно; новое Я, которое учится искусству жить со всей своей историей, с тяжким грузом всех своих травм и со всеми своими безумными вывертами[273]. Исцеление предполагает своим условием признание Оно в качестве заданных условий и жизненной основы для выросшего, взрослого Я. Там, где это произойдет, параноидная структура, воинственная полемика против Оно, закончится сама собой. Таким образом, во фрейдовской терминологии можно найти сущее благодеяние для философии: Оно с самого начала мыслится как собственное и как еще-бессознательное, еще-не-осознанное, a priori спроектированное в расчете на способность моего Я в один прекрасный день пролить свет во тьму. Не будем спорить, что это такое – переряженный рационализм или тайное гегельянство. Суть дела не в том, чтобы теперь Я стало безраздельным «хозяином в собственном доме», скорее речь идет о шансе научить «духов дома»[274] жить в мире с нами под одной крышей.

2. Метаполемика: к обоснованию европейских диалектик в полемике и ритмике

Автор, насколько ему удается, выкладывает все свои карты на стол; и это никоим образом не прием в игре.

Адорно. Негативная диалектика. Предисловие

Все хорошие принципы уже обращаются в мире; вот только что-то не спешат претворять их в жизнь.

Блез Паскаль. Мысли

Диалектика происходит из воинственно-полемической традиции, которая берет свое начало у греческих философов-досократиков. Впервые у софистов возникает искусство спора как умение сталкивать мнения и логическая риторика, имеющая целью победу над противником, подавление его искусным использованием логики. В истории нашей цивилизации они позднее не возрождались никогда, за исключением эпохи схоластики, в которую тоже пышным цветом цвело искусство прожженных мастеров диспута. Итак, если бы слово «диалектик» обозначало того, кто добился заметных достижений в искусстве доказывать свою правоту, то у философии было бы одной проблемой меньше – равно как и у политической реальности. Тогда «диалектика» была бы лишь более красивым названием для риторики и софистики, понимаемых в негативном смысле, для искусства добиваться признания своей правоты любой ценой, для беззастенчивого манипулирования логикой и языком с целью поставить в тупик противника.

В самом деле, многим людям, философам и нефилософам, пришлось свести знакомство с диалектикой (или с тем, что именовалось так), после которого у них осталось именно описанное выше впечатление от нее; существует бесчисленный ряд людей, заявляющих в один голос, что они стали жертвами, противниками и критиками «диалектики»: здесь и античные мыслители, презиравшие софистику; здесь и Шопенгауэр, который объявил Гегеля безумным шарлатаном; здесь и представители современной аналитической философии, доказывающие со всей страстью, что диалектик сам не ведает, что говорит; здесь, наконец, эмигранты из стран восточного блока, в котором так называемый диалектический материализм является