Правофланговые Комсомола - Сборник

…Итак, я в больнице. Второй мыслью, пришедшей мне на ум, была та, что теперь долго, целый месяц, не смогу работать, не буду со своими друзьями в бригаде. О другом я не думал.

Не знаю, как прошла ночь, настало утро, не помню, кто приходил, уходил, — это не было обморочное состояние, но чувствовал себя очень плохо, говорить почти не мог. Видимо, врачи, зная о моем состоянии, никого не пускали ко мне. Оказывается, ребята толпились у окон, пытаясь меня увидеть, почти всю ночь они дежурили около больницы, и сестры не могли их уговорить уйти.

Утром сообщили, что прилетела профессор Базилевская из Иркутска. Вскоре подошла и она — Зоя Васильевна — с группой врачей. Не помню, о чем они говорили между собой, затем Зоя Васильевна сказала мне, что нужно поехать в Иркутск, где будет сделано для меня все необходимое. Я спросил ее, сколько времени протянется моя болезнь, и когда она сказала, что я пролежу месяца два, я наотрез отказался ехать, думая, что здесь, в Братске, справлюсь за 15–18 суток (почему именно 18 — не знаю). Даже этот срок казался мне бесконечно долгим. Я в мыслях не, допускал, что целый месяц, а тем более два не смогу быть на работе, с ребятами. Позднее, спустя четыре месяца, я узнал, что в тоже самое время Базилевская сказала Иммамиеву Саше, что положение мое слишком тяжелое и вряд ли я останусь в живых.

Меня оставили в покое примерно на час. Затем снова подошла Базилевская и спросила, не передумал ли я и если нет, то нужно вылетать в ближайшие 3–4 часа. Я спросил ее о том, много ли будет мне операций, потому что полагал, будто только из-за этого меня туда везут.

Нужно сказать, что раньше, будучи здоровым, я не мог даже думать об операциях и даже уколов и прививок боялся и могу сосчитать, сколько их было за мои двадцать пять лет. Но теперь речь шла о возвращении к жизни, к работе, к бригаде. Поэтому я был согласен на любое количество любых операций, только бы скорее вернуться в строй.

Зоя Васильевна сказала, что она пока не знает точно, сколько операций будет, возможно, только одна, что там мне будет сделано то, чего здесь, в Братске, они сделать не в силах. И я дал согласие.

И вот мне сообщили, что машина подана и мы должны ехать к вертолету, который доставит нас в Иркутск. Меня погрузили в машину, и мы выехали вчетвером (если не изменяет память): я, Зоя Васильевна Базилевская, молодой врач Кира Семеновна и мой неизменный верный Саша. Все дальнейшее помню довольно смутно, хотя видел все. Помню, что сказал Саше, чтобы он возвращался. Он подошел и спросил со слезами на глазах: что передать ребятам?

Только в этот момент я, пожалуй, почувствовал, что дела мои очень плохи, и с трудом, подавляя слабость, проговорил: «Передай ребятам, что я еще вернусь к вам». Так мы расстались. Дальнейшее почти не помню: погрузка в самолет, полет, прибытие в институт — все это было как во сне. На аэродроме в Иркутске, видимо, был кто-то из наших, братских, и, вероятно, я слишком походил на покойника, потому что в Братске прошел слух, что меня не довезли до Иркутска живым. Это мне рассказали, Саша и Галина, которые вскоре приехали ко. мне

В институте меня уже ждали, положили на койку, сделали уколы, и, наверное, я уснул.

Девятого мая утром пришли врачи вместе с профессором Базилевской, переложили меня на уже подготовленную койку с конструкцией для вытяжения, положили на живот. Я слышал, как сквозь сон, что они что-то делают, но понять не мог, а чтобы посмотреть, нужно было повернуть голову, чего я не в силах сделать. Затем я уснул, видимо, ввели морфий, а когда очнулся, почувствовал, что тело находится в неестественном положении — меня куда-то что-то тянет, все болит. Я спросил у соседей по палате, в каком положении лежу. Они сказали, что я подвешен, что в пяточные кости и таз вбиты стальные клеммы, шнуры от них пропущены через блоки и внизу подвешен груз — гири килограммов по 25 или больше.

Впрочем, меня эти подробности мало интересовали, потому что я чувствовал себя очень плохо. В палате было много народу, как потом я узнал, 9 человек, я слышал их, но видеть не мог, потому что не мог ни поднять, ни повернуть головы. Очень часто ко мне подходили врачи, сестры, спрашивали, как себя чувствую. Что я мог ответить им?

Уколы, уколы без конца — восемь раз в сутки, руки нестерпимо болят.

Вечером принесли ужин, но аппетита у меня нет. Пришла врач, сопровождавшая меня, с нею еще женщина — Вера Николаевна Зоркина, старшая операционная сестра, как потом я узнал. Они сказали мне, что Вера Николаевна будет готовить мне еду у себя дома — все, что я закажу.

Запомнился мне воскресный день 17 мая (если не изменяет память). Это был большой день. С утра ко мне стали приходить ребята и девушки, знакомые и незнакомые. Здесь были Коля Фролов — бригадир молодежной бригады коммунистического труда с завода имени Куйбышева со своими ребятами, со слюдяной фабрики пришли девушки из бригады Ани Торбеевой — тоже бригады комтруда, и еще многие, многие. Наконец сообщили, что идут братчане. Зашли старший прораб Василий Александрович Герасименко и Саша Иммамиев, они привезли целый чемодан яблок. В этот же день приехала из дому моя сестра Галина. Оказывается, несмотря на мою просьбу ничего не сообщать домой, чтобы окончательно не убить мать (она еще не пришла в себя после смерти отца), все-таки была послана телеграмма, где было указано, что я нахожусь в Иркутске, в институте, но о том, что со мной, не сообщили. Я тоже дал телеграмму, где нарочно говорилось, что лежу с ушибом руки. Конечно, дома не поверили, и вот Галина приехала сюда.

К этому времени я был уже острижен наголо, раны зарубцевались и лицо обросло густой бородой и усами — первыми в моей жизни. В таком виде Гале нелегко было узнать меня. Начались слезы, пришлось уговаривать и даже прикрикнуть. Это подействовало.

Посещения так утомили меня, что сразу после них я уснул и проспал больше суток, хотя до этого почти совсем ночью не спал.

В тот же день у меня была Нина Давыдова — бывший секретарь комсомольской организации управления основных сооружений — и другие девушки. Теперь меня ежедневно посещал паренек — сын Ивана Степановича Галкина, парторга нашего котлована, студент техникума, — а после докладывал о моем состоянии отцу.

Итак, подходил к концу срок моего «распятия». Почти месяц я пролежал в этом ужасном положении. Очень болела грудь; подушка казалась мне тверже диабаза. Ночами не мог спать и вообще ночью чувствовал себя гораздо хуже, чем днем, быть может, потому, что оставался один на один со своим страшным недугом. Ко всему прибавилась новая забота — недели через две стало сводить пальцы на руках, на обеих, по два: в них нарушилась чувствительность, их прижимало, тянуло к ладони, при малейшем движении рукой — сильная боль. Врачи сказали, что нужно разгибать пальцы, иначе они могут остаться в таком положении. До этого руки находились либо вытянутыми по швам, либо спущенными с кровати, теперь же пришлось лежать на них грудью, чтобы выпрямить пальцы, правда, это очень мучительно, но иного выхода нет. И уже выпрямились — положение налаживается!