Болшевцы - Сборник Сборник

У Николая прибавилась новая забота. Необходимо было раздобыть столы, скамейки. Ему пришлось завербовать себе помощников. Вскоре столы и скамейки раздобыли, но они требовали починки. Новая забота! Михайлов отыскал среди болшевцев хороших столяров, и мебель вышла не хуже новой.

Его радовало это тесное деловое общение с людьми, и Смелянский, наблюдая за ним, решил, что из него выйдет хороший организатор.

Однако тоска по Москве у Николая не пропадала. Хотелось хоть один вечерок пожить «с треском» — тряхнуть стариной. Он придумывал, как бы получить увольнительную.

Не откладывая дела, он пошел к Смелянскому. Тот встретил его, как всегда, приветливо.

— Нам нужно теперь, — говорил он, — вызвать на соревнование четырнадцатое общежитие. Пусть подтянутся! Не мешало бы в красном уголке выпустить стенную газету. Вообще работать на широкую ногу. Работы здесь надолго хватит! Сразу не проворотишь.

— У меня предложение есть, — перебил его Михайлов.

— Да?

— Радио в красном уголке установить.

— На это дело монета нужна.

— Обойдемся! — хитро улыбнувшись, ответил Николай.

— А именно?

— У меня в Москве четырехламповый приемник есть. Я хочу подарить его.

«А Москва-то все-таки из головы у него нейдет. От приемника нет смысла отказываться, но и Михайлова никак нельзя еще отпускать», подумал Смелянский.

— Может быть, приемник жене нужен? — спросил он.

— Никому он не нужен — давно весь паутиной оброс.

«Хитрая бестия», опять подумал Смелянский, а Николай, облокотившись на стол, ждал ответа.

— Ты делаешь ценный подарок нашему корпусу. Ребята будут довольны, — говорил Смелянский.

И Николай ждал, что вот он сейчас спросит: «Ну, а когда тебе удобнее будет съездить за ним?» Но Смелянский неторопливо оторвал листок из блокнота и подал его Николаю:

— Ты напиши, пожалуйста, свой адрес, Теронский поедет, захватит!

Николай никак не ожидал, что дело примет такой дурацкий оборот. Отступать было поздно. Он написал адрес и даже нашел в себе силы сказать Смелянскому:

— Пожалуйста!

Но, захлопнув за собой дверь, он дал волю гневу. «Скотина! Фрайер несчастный!» Коля готов был перегрызть горло этому коварному воспитателю. Как он смеет издеваться над ним! Что Николай — мальчишка? Теперь Смелянский сидит и ухмыляется: «Вот, дескать, как я ловко одурачил этого знаменитого жулика».

И, конечно, он будет повсюду хвастаться и рассказывать про эту смешную попытку купить отпуск. Теперь при встрече все будут говорить: «А ну-ка, расскажи, Коля, как ты приемничек проморгал». Михайлов так расстроился, что незаметно для себя вышел в лес.

Ему в коммуне до сих пор не верят, помыкают им. Долго ли терпеть все это? Так, размышляя, он бродил по сугробам, царапал еловыми ветками лицо. Да, жизнь в коммуне оказалась суровой. У него теперь нет даже денег на билет до Москвы, и вот уже несколько дней он сидит без папирос. Это он, Николай Михайлов, у которого в руках были тысячи! И в довершение всего над ним может издеваться каждый воспитателишка!

«Я откровенно объяснюсь с ребятами. Простите, скажу, но я не могу больше жить здесь. Здесь мне не верят ни на грош, помыкают на каждом шагу. Пусть лучше Соловки, но зато я буду знать, что широко и весело пожил».

С таким решением Николай пришел к Мологину. Он хотел попросить у него денег взаймы, чтобы расплатиться перед отъездом с мелкими долгами в коммуне.

Мологин заботливо вгляделся в него и спросил:

— Ты что невеселый?..

— У тебя не найдется пятерки на несколько дней?

— Да что с тобой, Коля, на тебе лица нет?

— Тяжело мне, Алексей. Я с удовольствием бы поколотил всех этих воспитателей и хваленых активистов.

— Дело плохо. Садись, потолкуем.

— Этот номер с коммуной, видимо, не для меня приготовлен. Мне здесь не верят, смотрят, как на мальчишку. В таком случае — счастливо оставаться!

— Наоборот, — ответил Мологин, — я слыхал, как все здесь хвалят тебя за активную работу. Тобой довольны, Коля!

— Я убедился сегодня, как мной довольны, — горько улыбнулся он и рассказал Мологину историю со Смелянским.

— Молодец!

— Больше мне ничего не остается делать.

— Да не ты молодец! Не ты, Коля, а Смелянский. Честное слово, молодец. Я теперь уверен, что он из тебя человека сделает.

— Брось зубоскалить, Алексей, говори делом!

— Делом, Коля, делом! В Москву тебе еще рано. Сейчас тебя Москва сожжет!

— Думаешь, воровать пойду? Или напьюсь?

— Не зарекайся! Это — ох, как соблазнительно!

— У меня в Москве жена молодая! Все время одна думка: а как бы там чего не вышло…

— Если любит — не изменит, а изменит — жалеть нечего. А Смелянский тебе не враг, а друг. Напрасно ты на него взъелся. Со временем ты сам поймешь, что он прав. Чем ты чванишься? Тем, что двадцать лет воровал? Но здесь ведь не шалман. Вот когда ты начнешь сверх плана свои стойки вырабатывать — тогда тебе почет.

— У меня со станками что-то не ладится, — пожаловался Николай. — Недавно как-то всю ночь просидел: и соберу и разберу, а никак не налажу.

— Таскина попроси.

— Самому хочется. Я даже стихи с горя на эту тему написал. Почитать? «Больной станок» называется.

Мологин выслушал стихи и сказал:

— Поработай еще немножко над ними, может быть, и напечатаем.

— Где?

— В коммуне скоро свой журнал будет. Глядишь, Коля, из тебя заправский поэт вырастет.

— Поздно расти-то, мне уже тридцать!

Беседа с Мологиным затянулась. Как обычно, они вспомянули прошлое, сравнили его с сегодняшним днем и поговорили о том, как бы сложилась их жизнь, если бы не было коммуны.

— Для меня, — сказал Мологин, — она бы, пожалуй, никак не сложилась…

— Похоже, — согласился Николай.

Новички

В актив коммуны входили уже не единицы, а десятки людей, помогающих воспитателям работать с новичками. К каждому активисту прикреплялся один или несколько новичков. Шеф отвечал за поведение своего прикрепленного в быту, на производстве, в Москве во время отпуска. Деятельностью активистов руководило особое выборное бюро, оно же регулярно контролировало их.

Всякий вновь прибывший в коммуну так или иначе сталкивался с Накатниковым. Так произошло и с Давидзоном. Коммуна ему не понравилась. Первые дни он ходил по общежитию, критически ухмылялся и даже предметы неодушевленные озирал с явным недоброжелательством. А люди его раздражали.

В первый же вечер он присутствовал на общем собрании и слышал выступление Накатникова. «Штатный оратор» коммуны говорил, как всегда, страстно и, может быть, поэтому произвел на новичка невыгодное впечатление.