Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро - Мигель Унамуно

Театральный и музыкальный критик Эдуардо Ларрага, человек бездушный и недоброжелательный, был похож на дрожащего при виде жертвы коварного паука. Он даже по ошибке никогда не сказал ни о ком доброго слова. Если случайно с его уст срывалась похвала, он тотчас угрюмо замолкал, исправляя свою оплошность. Этот критик зарабатывал деньги там, где не каждому удается, и жил на широкую ногу. В остальном он не был щепетилен. Ему было все равно — хвалить или ругать: все определялось его личной выгодой.

— Как вы, однако, хвалите пьесу Икс, дружище!

— Так надо. Хотя я, конечно, знаю, что она отвратительна.

Ларрага пользовался в своих критических суждениях весьма неделикатными приемами. Порою он заявлял:

— Господин Икс уверял меня вчера, что книга Игрека — самое ужасное из того, что написано за последние годы.

Это было тем более нетактично, что подобный разговор действительно имел место, а Икс и Игрек — оба считались друзьями Ларраги.

Администратор редакции дон Бони был доверенным лицом политического деятеля, содержавшего газету. Этот дон Бони носил белую бороду веером, щеголял в светлых костюмах с иголочки и курил сигареты через длинный мундштук. Когда его покровитель находился в оппозиции к правительству, дон Бони занимал лишь должность администратора газеты «Эль Мундо», но стоило оппозиционной партии прийти к власти, как он немедленно получал высокий пост.

За оформление газеты отвечал Паскуаль Фолгейра, толстый коренастый человек с широким лицом и головой, сплющенной в форме груши. Вечно угрюмый, себялюбивый, неотесанный Фолгейра отличался удивительным свойством: он не умел выразить на бумаге даже простейшую мысль. Несколько строчек самого обычного текста заставляли его изрядно попотеть. Фолгейра владел искусством размещать газетный материал, делать его броским, снабжать выразительными заголовками и, отлично разбираясь в людях, знал цену каждому сотруднику редакции. Он восседал за невысоким, заваленным листами бумаги и гранками столом в маленькой комнатке, священнодействуя красным и синим карандашами и бечевкой, с помощью которой измерял колонки и рассчитывал, сколько места в номере занято и сколько осталось. Перед ним всегда стояла чашечка кофе и рюмка коньяку, в уголке рта неизменно была зажата сигара. Разговаривая, Паскуаль безбожно бранился.

Карлос свел дружбу с сотрудниками газеты. Он не корчил из себя бывалого литератора — этого они бы ему не простили — и не был настолько циничен и нагл, чтобы похваляться тем, чего он не написал.

Он не спешил выступать со статьями, боясь обнаружить свою неумелость, и некоторое время работал репортером, познавая секреты ремесла. Потом стал помощником Фолгейры, который с ним не церемонился.

— Если вы литератор, зачем лезете сюда? — грубо спрашивал он.

— Послушайте, мне нужно как-то жить. Почему здесь нельзя работать?

— Потому что здесь пишут левой ногой, — внушал новичку Фолгейра, умышленно стряхивая ему на костюм пепел с сигары.

Карлос терпеливо сносил издевки и тяжелый характер Фолгейры. Иногда этот субъект напивался и становился еще более грубым и безжалостным, чем обычно. Чтобы снискать расположение своего шефа, Карлос несколько раз приглашал его в таверну пообедать, хотя своей неопрятностью, невоспитанностью и развязностью Паскуаль вызывал к себе отвращение. За столом он хватал лучший кусок, трогал хлеб руками, выбирая помягче, и вытирал пальцы о скатерть. Фолгейру долгое время считали незаменимым и мирились поэтому с его хамским поведением: однако когда администратор дон Бони понял, что на его место можно посадить Карлоса, он весьма любезно отделался от Паскуаля.

Отныне Эрмида стал получать сорок дуро в месяц. Он находился в редакции с одиннадцати вечера до четырех-пяти часов утра, орудуя унаследованными от Фолгейры карандашами и бечевкой. Домой он возвращался на рассвете. Если возникали трудности с печатанием, Эрмида спешил в типографию, находившуюся на соседней площади. Он уже довольно хорошо разбирался в типографских премудростях: в делах практических у Карлоса хватало сообразительности. Теперь он уже не мог регулярно ходить в налоговое управление, потому что днем должен был спать. Его считали приличным журналистом, исполнительным и серьезным; дон Бони переговорил о нем со своим высоким покровителем, а этот видный политик и владелец «Эль Мундо» замолвил словечко за Карлоса, и того освободили от обязанности сидеть в присутствии, одновременно с этим повысив в должности и введя в штат министерства финансов. На двух службах он зарабатывал восемьдесят дуро в месяц.

X

Донья Антониа решила, что карьера ее сына началась. Оставалось только следить за ней и направлять ее по верному руслу. Нежное деревце надо вовремя подстригать и очищать от ненужных побегов. Энергичная женщина сочла необходимым перебраться с пятого этажа на второй того же дома. Новое жилье стоило восемнадцать дуро в месяц. Семья заняла квартиру, купила в рассрочку кое-какую мебель и обставила гостиную. На почетном месте, прямо над софой, висел портрет деда, бригадного генерала дона Антонио Гонсалеса де Вильялобос, с усами и эспаньолкой. Он служил семейству путеводной звездой, по которой следовало неустанно сверять курс. Лучшие комнаты были отведены под спальню и кабинет молодого Эрмиды. Мать и сестры, в особенности старшая, Аделаида, жили только ради Карлоса и думали лишь о его будущем.

Карлос постепенно расширял круг знакомств среди политических деятелей и журналистов. Он был ловок и вел себя скромно, поэтому его принимали за доброго и сердечного юношу. Отлично умея держать нос по ветру, Эрмида и на службе и вне ее прикидывался человеком бескорыстным, беспечным и с ленцой. Он разыгрывал из себя литератора, вынужденного заниматься ремеслом, которое не слишком подходит тому, кто наделен талантом и воображением. В глубине души он испытывал безграничное отвращение к сочинительству и столь же сильное влечение к политическим интригам и житейскому успеху. Занятие литературой казалось ему бесполезной тратой времени, но он старательно делал вид, что любит ее. Дома он говорил откровенно только с матерью. Положение в обществе! Добиться прочного положения, вращаться в среде богатых и знатных людей — вот что составляло его идеал.

Донья Антониа была для Карлитоса непререкаемым авторитетом во всех делах. Ему не позволялось ни на йоту отклоняться от предначертаний матери. Никаких бесполезных любовных интрижек и прочих глупостей, настойчиво и упорно идти только вперед, к намеченной цели! А если возникнут сомнения, взгляни на портрет деда, бригадного генерала, и мысленно посоветуйся с его молчаливым изображением, на котором он красуется в эполетах и при орденах.

Мать Карлоса постепенно приобщала его к своим честолюбивым замыслам. Воображение рисовало ей сына преуспевающим молодым человеком, который неуклонно поднимается по общественной лестнице. В один прекрасный день они переедут в самый модный квартал, как теперь перебрались с пятого этажа на второй. Карлос в конце концов получит высокий пост и женится на богатой женщине.

Мало-помалу молодой Эрмида научился, хотя и не без труда, нанизывать друг на друга избитые общие фразы и писать заметки, лишенные всякой оригинальной мысли. Он с большим вниманием вчитывался в газетные передовые, чтобы постигнуть те штампы, с помощью которых они фабрикуются. Он овладел классическими приемами газетчиков, этим макиавеллистским оружием редакций, и общеизвестные истины, облеченные в привычный словесный наряд, свободно полились из-под его пера.

Свои творения Карлитос читал матери, но скрывал от невесты: Матильда могла и посмеяться над ними.

Затем он избавился от бечевки метранпажа, унаследованной им от Фолгейры, и стал старшим редактором: начал пописывать статьи на политические темы и брать интервью. К тому времени главным редактором газеты был назначен Монтес Пласа.

Карлос беседовал с государственными мужами, бесцеремонно проникал в министерства и в любой частный дом. Статьи свои он никогда не подписывал, ему нравилось интервьюировать политических деятелей. Если в статьях обнаруживали слишком уж явные банальности, он мог без труда оправдаться. Разве его вина, что они несут сущую нелепицу, на которой, впрочем, и строится политика? Нередко он придавал несколько шутливый оттенок банальностям, поначалу написанным им всерьез. Это помогало ему казаться насмешливым и язвительным сатириком. Если в интервью шла речь о чем-нибудь важном, Карлос советовался с матерью и всецело полагался на ее суждения. Донья Антониа решала: «Да, об этом стоит написать» или «Нет, этого говорить не надо» — и, как правило, попадала в точку. У нее было обостренное социальное чутье: она понимала, до каких пределов можно быть смелым и где лучше промолчать.