Золотая ветвь. Исследование магии и религии - Фрэзер Джеймс Джордж

Конды, если верить сообщениям британских чиновников, приносили эти жертвы как искупительные жертвы богине земли. Однако из обращения с жертвами как до, так и после смерти явствует, что в этом обряде нельзя видеть обычную умилостивительную жертву. Конечно, часть плоти конды жертвовали богине земли, однако оставшуюся часть каждый хозяин зарывал на своем участке, пепел же, оставшийся от сожжения остальных частей тела, частью рассеивали по полям, частью обмазывали им амбары или примешивали к зерну будущего урожая. Эти обычаи указывают на то, что конды приписывали телу жертвы непосредственно ей присущую способность содействовать росту посевов, совершенно независимо от косвенного воздействия, которое оно могло оказать в качестве жертвы для снискания благорасположения божества. Другими словами, считалось, что телу и пеплу жертвы присуща магическая способность оплодотворять почву. Ту же способность приписывали крови и слезам жертвы: ее кровь придавала красный цвет куркуме, а слезы вызывали выпадение дождя; ведь едва ли подлежит сомнению, что слезы — как по крайней мере первоначально считалось — не просто предвещали, а вызывали дождь. К разряду дождевых чар равно следует отнести и обычай поливать зарытое тело жертвы meriah. Магическая способность жертвы проявляется и в том, что всем частям ее тела будь то волосы или слюна — приписывается огромная сила воздействия. Все это свидетельствует о том, что мериа был чем-то куда большим, чем рядовой умилостивительной жертвой. К тому же выводу подводит нас, кроме того, то обстоятельство, что мерна оказывали необычайные почести. Майор Кэмпбелл пишет, что в нем «видели нечто большее, чем простого смертного». Ему вторит майор Мак-Ферсон: «Ему оказывали знаки уважения, почти ничем не отличающиеся от поклонения». Короче говоря, мериа явно рассматривали как божество. В таком случае первоначально он мог служить воплощением богини земли, а возможно, и бога растительности вообще, а жертву, приносимую богу, в нем стали видеть в позднейшие времена. Не исключено также, что это позднейшее представление о мериа было преувеличено авторами-европейцами, писавшими о религии кондов. Эти европейцы, привыкшие мыслить себе жертву как дар, приносимый богу для того, чтобы снискать его благосклонность, были склонны истолковывать в этом ключе всякое кровопролитие в религиозных целях и полагать, что везде, где подобное кровопролитие имеет место, с необходимостью существует и божество, которому эта жертва предназначается. Так предвзятые идеи европейских наблюдателей незаметно вкрадываются в их описания обрядов первобытных народов и искажают их.

В других описанных выше жертвоприношениях нам, возможно, также удастся обнаружить факты умерщвления представителя бога, оставившего столь заметный след в кондских жертвенных обрядах. Так, по полям рассеивали пепел зарезанного марима; кровью юноши-брахмана окропляли посевы и поле, плоть убитого нага помещали на хранение в хлебные закрома; а кровью девушки из племени сну орошали семена. Отождествление жертвы с хлебом, то есть представление о ней как о воплощении или духе хлеба, дает себя знать в усилиях, которые прилагают к тому, чтобы установить физическое соответствие между духом и природным объектом, служащим его воплощением или представителем. Мексиканцы, к примеру, приносили детей в жертву молодым всходам, а стариков спелым колосьям; маримы в качестве семени приносили в жертву полного человека невысокого роста, соответствовавшего якобы высоте молодых побегов, а полнотой — желанной тучности будущего урожая (возможно, с той же целью откармливали своих жертв и индейцы племени пауни). Отождествление жертвы с хлебом имеет место также в африканском обычае умерщвления жертвы лопатами и мотыгами и в мексиканском обычае растирания ее, подобно зерну, между двумя камнями.

Следует отметить еще одну сторону этих дикарских обычаев. Вождь племени пауни пожирал сердце девушки из племени сиу, а маримы и гонды употребляли в пищу человеческое мясо. Если предположить вместе с нами, что в жертве участники обряда видят божество, то, поедая ее плоть, они пребывают в уверенности, что вкушают тело бога.

Умерщвление духа хлеба в лице человека, его воплощающего. Только что описанные варварские обряды сходны с европейскими жатвенными обычаями. Так, приписываемая хлебному духу оплодотворяющая способность находит проявление в варварском обычае перемешивания жертвенной крови или пепла с семенным зерном и в европейском обычае перемешивания весной зерна последнего снопа с зерном будущего урожая. Отождествление человека с зерном дает себя знать также в обычае некоторых первобытных народов приспосабливать возраст и рост жертвы к времени и росту (настоящему или будущему) посева, а также в том, что шотландцы и штирийцы, отождествляя дух зерна с образом Девы, считают, что и сжать остаток хлеба надлежит девушке, а когда он является в образе Старухи, то и срезать его поручают старой женщине; в обращении к старым женщинам в Лотарингии с предложением спасаться бегством, когда наступает черед убивать Хлебную Старуху; в тирольском суеверии, согласно которому, если человек, заканчивающий обмолот последним, высокого роста, то высоко поднимется и хлеб в будущем году. Аналогичное отождествление выражено также в обычае некоторых первобытных народов убивать представителя духа хлеба мотыгами и лопатами или же размалывать его между камнями и в обычае европейских народов инсценировать его умерщвление косой или цепом. Кроме того, кондскому обычаю поливать тело захороненной жертвы водой параллельны европейские обычая окропления водой человеческого представителя хлебного духа или его погружения в реку. В обоих случаях речь идет о дождевых чарах.

Возвратимся к преданию о Литиерсе. Мы показали, что в первобытном обществе существовал обычай убивать людей, чтобы содействовать росту хлебов. Нет поэтому ничего невероятного в предположении, что когда-то аналогичная практика могла иметь место во Фригии и в Европе. И если фригийское предание и родственный ему европейский народный обычай подводят нас к такому заключению, то мы обязаны, по крайней мере предварительно, его принять. Предание о Литиерсе и европейские жатвенные обычаи сходятся, далее, в признании того, что жертву предавали смерти в качестве представителя хлебного духа, что, в свою очередь, гармонирует с воззрениями первобытных народов по тому же вопросу. В общем, мы можем с основанием предположить, что представителя хлебного духа во Фригии и в Европе ежегодно предавали смерти на поле жатвы. Выше вы привели основания для предположения, что когда-то в Европе равным образом каждый год предавали смерти представителя духа дерева. Тесное родство двух этих замечательных обычаев доказано с помощью совершенно независимых данных. Такое совпадение служит еще одним подтверждением их реальности.

По каким признакам выбирали представителя духа хлеба? Один ответ на этот вопрос мы уже дали. Из предания о Литиерсе и европейских народных обычаев следует, что воплощениями духа хлеба считались прохожие чужаки, на этом основании их силой брали и убивали. Но это не единственный ответ, вытекающий из имеющихся в нашем распоряжении данных, Жертвами Литиерса, если верить фригийскому преданию, были не просто прохожие чужестранцы, а люди, которых он побеждал в соревновании на быстроту жатвы, завертывал в хлебные колосья и обезглавливал. Это говорит в пользу того, что представителя хлебного духа выбирали путем состязания на поле жатвы, где эта роковая честь выпадала на долю проигравшего жнеца. Это предположение находит также подтверждение в европейских жатвенных обычаях. В Европе жнецы, как мы видели, вступали между собой в соревнование за то, чтобы не оказаться последним; с проигравшим в этом состязании, то есть с человеком, сжавшим последний сноп, часто обращались довольно грубо. Инсценировки умерщвления такого человека нам, правда, обнаружить не удалось; зато мы располагаем данными об инсценировке убийства человека, нанесшего последний удар цепом на молотьбе. А раз инсценируется убийство человека, обмолотившего последний сноп, в качестве представителя духа хлеба — в том же качестве, как мы видели, выступают неудачливые жнецы и вязальщики снопов — и раз участники уборки урожая при исполнении всех этих видов работ проявляют одинаковое нежелание оставаться в хвосте, мы вправе предположить, что когда-то инсценировка убийства жнецов и вязальщиков снопов, оставшихся позади, также была обычным делом, а в древности таких людей действительно предавали смерти. В пользу такого предположения говорит распространенное суеверие, согласно которому человека, сжавшего остаток хлеба, ждет скорая смерть. Бытует также поверье, что тот, кто связал последний сноп, умрет в течение следующего года. Эти народы, возможно, останавливают свой выбор на человеке, сжавшем, связавшем или обмолотившем последний сноп, по следующей причине. Отступая от косарей, вязальщиков и молотильщиков, дух хлеба, как считается, до последнего момента скрывается в зерне. Когда же его насильственно изгоняют из этого последнего пристанища, то есть сжинаемого, связываемого или обмолачиваемого снопа, он вынужден покинуть хлебные колосья, доселе составлявшие его одеяние, и принять другую форму. А в кого удобнее всего вселиться изгнанному духу, как не в того, кто находится ближе всего к последнему снопу, из которого его только что прогнали? Таким человеком является тот, кто сжал, связал или обмолотил последний сноп. Поэтому такого мужчину (или женщину) хватают, принимая за самого хлебного духа.