Гарвардский баг (СИ) - Вольная Мира

Стоят, смотрят оба. Алиса тянет кровавые губы в широкой улыбке, Ястреб хмурится.

— Рада тебя видеть, — еще слаще улыбнулась она. — Отлично выглядишь.

— Спасибо, — я готова была орать, внутри все кипело и звенело, но, слава Линусу, голос удалось удержать. — Ты тоже. Привет, — коротко кивнула Игорю, стараясь не встречаться с ним взглядом. Я не выдержу, я просто не выдержу. — Если вы позволите, я бы хотела вернуться к своим, все-таки я еще часть команды, — усмехнулась криво. — Вопреки всем твоим стараниям, Ястреб.

— Слава, — холодно, зло, заставив замереть, — полагаю, нам надо поговорить.

— Полагаю, не надо, — покачала я головой и все-таки на него посмотрела. И все еще не понимаю, как не сорвалась в тот момент на крик. Сталь глаз пригвоздила к месту, по коже поползли мурашки. Он смотрел, будто прожигал насквозь, его раздражение я чувствовала в воздухе, вокруг, оно горчило на кончике языка.

— Не веди себя как маленький ребенок, — пророкотал Ястреб, делая шаг ко мне. — Я в эти игры играть не буду.

— Само собой, ты другие игры любишь, с блефом, подставами и враньем, — улыбнулась я, почти умирая от злости. — Желаю хорошего вечера, — и все-таки развернулась на каблуках. Но жесткие пальцы в этот самый миг обхватили мое запястье, сжимая почти до боли, вынуждая снова остановиться.

— Слава… — сквозь зубы, предупреждая.

— Отпусти меня, — процедила почти так же, не оборачиваясь, лопатками, сквозь шелк платья, ощущая прожигающий взгляд. — Не смей меня трогать.

— Нам надо поговорить.

— Найди себе другого собеседника, — я все же снова на него посмотрела. Уверенно и твердо на этот раз. С такой же злостью, с которой смотрел он. В полутемном зале черты лица казались еще жестче, а глаза еще холоднее. Мы застыли друг напротив друга, словно оба собирались ударить. Искрило и стрекотало между нами напряжение. Ярость клокотала у меня в горле, душила и грозила выплеснуться через край в любой момент.

— Слава, — голос Борисыча ворвался в повисшее молчание, Игорь ослабил хватку, и мне все-таки удалось освободить руку, — я хотел с тобой поговорить.

Еще один…

— Простите, Аркадий Борисович, — повернула я с облегчением к нему голову, — немного попозже, — я коротко и натянуто улыбнулась и все-таки свалила ото всех. Подхватила по дороге еще один бокал и выскочила из зала.

Мне нужно побыть одной, мне нужно просто продышаться и прийти в себя… Или что-нибудь выкину, что-нибудь ужасное, что-нибудь дикое совершенно.

И я поднялась к себе, в свой кабинет, и замерла у окна, рассеянно глядя на долбаный снег за окном, на елку, которую кто-то поставил на мой стол, на собственное отражение в стекле. Руки тряслись, сжатые в кулаки, в груди кипело, звенели и гудели от напряжения мышцы и нервы, и легче не становилось. Н спустя десять минут, ни спустя пятнадцать.

Я готова была его разорвать, растерзать на ошметки, кусочки, на сотню маленьких Ястребов. Ходила по кабинету из угла в угол, сбросив дурацкие туфли и стащив с лица маску.

Платье это чертово… Корпоратив долбаный…

Как же бесит все!

Я тряхнула головой и потянулась к рюкзаку.

Злость кипела, собиралась, концентрировалась во мне, дергала каждое нервное окончание, скручивала. Я была готова орать в голос. Крик, полный ярости, клокотал в горле, стоял комом, душил. Очень-очень хотелось проораться. Хорошо так, чтобы горло потом драло.

Но вместо этого я открыла маленькое отделение, вытащила резинку и, перехватив ей волосы, достала допотопный эмпетришник и выскочила из кабинета.

Мне надо сбросить это с себя, надо куда-то вылить… Во что-то. Или я не сдержусь, вернусь в зал и сделаю что-нибудь… Что-нибудь, о чем буду потом мучительно сожалеть. Либо Ястребова прибью, либо вообще всех.

Я проскользнула в темную раздевалку, и гребаная Энджи тут же включила свет, кондиционер, активировала трекер на руке.

Я переоделась со скоростью света, оставила платье валяться на полу, воткнула в уши наушники и выбрала сопровождение потяжелее, натянула перчатки.

В зал влетела, не замечая ничего и никого вокруг, подскочила к груше и с криком впечатала в нее кулак. И даже сквозь грохот музыки и шум крови в ушах услышала, насколько отчаянным и жалким был этот самый крик.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

И взбесилась от этого еще больше, почти до черных точек перед глазами и кислоты во рту.

Стиснула челюсти и вмазала еще раз. Потом еще и еще. С каждым ударом сквозь стиснутые зубы рвался новый крик. Еще более жалкий, чем предыдущий. А злость не утихала и не унималась, кипела внутри, рвала жилы, стягивалась во что-то огромное, чудовищное. Мне не становилось легче.

Память подкидывала все новые и новые причины злиться, подкармливала ярость, как оголодавшего зверя. На грушу сыпались все новые и новые удары.

Подозрения, обвинения, яростные слова, попытки прогнуть под себя, вранье. Вранье в каждом слове, взгляде, движении и действии. Энджи… Энджи, мать ее. Как нож в спину, как удар исподтишка, как грязный прием.

Сука!

Ненавижу, ненавижу его! Глаза, губы, руки, чертово совершенное тело. Надменную улыбку ненавижу, его сарказм, его гребаный перфекционизм, силу. Голос его ненавижу, дебильную привычку оставлять приборы на краю мойки. Его привычку оставлять на мне засосы. Щетину.

Мудак!

А я дура, что повелась на все это! На него повелась, как малолетка, как будто он первые мои грабли! Мозги растеряла, себя.

Валить надо, увольняться отсюда к чертям, уходить к конкурентам. И плевать на все, на работу, на Ириту и Энджи, на Сашку и козла Знаменского. Может, вообще из страны нахер свалю. Что меня тут держит, в конце концов?

Как же бесит, как же раздражает собственная беспомощность и боль, глупость собственная, словно я снова та девчонка… Та самая, которая всегда какая-то не такая. Даже идеальная не так.

Я лупила и лупила несчастную грушу и продолжала злиться: на ситуацию, на себя, на него, на все, что произошло и как. На снег за окном и Новый Год, который дышал в затылок, на собственные наивные ожидания.

Не могла успокоиться и остановиться. Нет во мне больше спокойствия, только орать громче хочется, потому что сил просто больше не осталось. Вообще ни на что, даже на то, чтобы просто в глаза ему посмотреть. Сдохну, если посмотрю.

Я остановилась на миг, задрала голову к потолку, с шумом втянула в себя воздух, вытаскивая наушники дрожащими пальцами. Меня всю колотило.

А зачем ждать до января, можно…

Я не успела додумать мысль, не успела толком понять, что произошло.

Просто вот я еще разглядываю потолок, а в следующий миг смотрю в полные бешенства глаза Ястребова, зажатая между ним и стеной, и пробую его от себя оттолкнуть.

— Воронова, — шипит он, — дрянь маленькая…

— Пошел нахер, — цежу, вырываясь. Хочется ему врезать так, чтобы в башке зазвенело, так, чтобы он следующим вдохом подавился, чтобы к ногам свалился, корчась и матерясь. Но он и шанса не дает, вжимает в бетон и в себя, не позволяет сдвинуться ни на сантиметр, удерживает руки над головой. Огромный, горячий, тоже злой почему-то. Ему-то с чего злиться?

Ткань костюма трется о мой голый живот, вызывая мурашки. Запах Ястребова забивает рот и нос, жар тела забирает дыхание.

Нет, нет. Я не поддамся на все это дерьмо, хватит с меня.

Я выворачиваюсь, выкручиваюсь, дергаюсь. Но без толку все.

— Только вместе с тобой, — Игорь встряхивает меня и снова вдавливает в стену, зажимает ноги своими, фиксирует так, чтобы и вдохнуть не было возможности, не то что пошевелиться. — Всю душу мне вытрепала, в идиота меня превратила, в озабота конченого.

— Была бы необходимость превращать, — рычу я, наблюдая, как становятся цвета ртути серые глаза, как заполняет радужку зрачок. — Сам справился.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Его грудь ходит ходуном, дыхание обжигает скулу, у меня голова кружится. От его близости, от звука голоса, от злости. Я почти не соображаю.

— Стерва.

— Мудак, — хриплю отчего-то.

— Придушу тебя, дрянь маленькая. Не доводи… — и прижимается теснее, и снова его голос…