Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе - Анатолий Иванов

Наташа в тот же вечер спросила об этом у Семена. Они возвращались вместе с завода, не сговариваясь, свернули за угол своего дома, подошли к сараю, возле которого был небольшой крытый сеновал. Там Семен молча обнял ее, торопливо и жадно отыскал ее губы.

Потом Семен выбрал вилами небольшое пространство у стенки сарая, они сели туда, в холодную пахучую яму. От крепкого запаха мерзлых луговых трав, от поцелуев Семена у Наташи кружилась голова и гулко стучало в груди.

— Что с ними? Сидят, — ответил он. — Судить скоро будут. — Он помолчал. И вдруг тихо проговорил: — Этот… Кафтанов Макар — дядя мой.

— Ты что? — рассмеялась Наташа.

— Он родной брат моей матери.

— Как брат? Какой брат?!

— Обыкновенный… Какие бывают братья?

— Но как же? Он же бандит?!

Было слышно, как Наташа порывисто дышала.

— А так, — проговорил Семен холодно. И через секунду тем же голосом, холодным и безжалостным, продолжал: — А мать моя — кулацкая дочка. Раньше тут кулак был знаменитый — Михаил Лукич Кафтанов. Вот… И моя мать — его дочь, а Макар — его сын. А я, стало быть…

— Сема, Сема… — Наташа задохнулась. — Ты что говоришь?! Это же неправда!

— Это правда.

И оба замолчали. Молчали долго.

— Это жизнь, — сказал наконец Семен. — И такое вот мое происхождение.

— Тогда расскажи. Все расскажи! — потребовала она.

— Что я тебе могу рассказать? Больше, чем сказал, — не знаю. Ты у матери спроси. Она… она тебя любит. Она тебе, может, все расскажет. Мне — нет, а тебе, чувствую, расскажет.

— Я спрошу. Я спрошу… — Совсем растерянная, она поднялась.

Несколько дней потом Наташа ходила придавленная, отрешенная. С Семеном не встречались, и он старался не попадаться ей на глаза. В ней шла какая-то тяжелая, трудная внутренняя работа.

— Господи, навязалась ты на меня! — несколько раз говорила ей Руфина Ивановна. — То радость ножиком с рыла не соскоблишь, а теперь все лицо как в кипятке сваренное. Что приключилось опять с тобой? С Семкой, что ли, рас клеилось?

— Нет, с ним все хорошо у нас. Я просто думаю.

— Да об чем?

— Вообще. О жизни, — отвечала она. И больше ничего от нее нельзя было добиться.

В день трагического события на заводе Наташа поздним вечером вышла из дома. Дул несильный и теплый ветерок, было сыро, очень темно и тоскливо. Голые размякшие ветви деревьев шевелились в темноте и под порывами ветра глухо шумели.

Впереди, во мраке замаячила человеческая фигура.

— Гуляем? — услышала она голос Юрия.

— Я не гуляю, я Семена встретить хочу с работы, — сказала она.

— Да, да, я знаю, — проговорил он невесело. — Я даже рад по зрелом размышлении, если… — И тут же голос его стал, как всегда, беспечным: — И все-таки не забывайте, пожалуйста, Наташенька, что живет на свете некий товарищ Агафон…

И, не попрощавшись, пошел. Наташа вспомнила, что в последние дни он перестал обедать в «зале ИТР», оглянулась. Юрий свернул к дому Инютиных, повозился с калиткой и исчез во дворе. «И хорошо», — подумала она неизвестно о чем.

Семена она встретила возле самой проходной, ярко освещенной электрической лампочкой, молча ткнулась лбом в его пропахшую бензином и соляркой тужурку.

— Не надо ничего говорить. Просто пойдем.

Взявшись за руки, они пошли к дому, а там свернули на сеновал, залезли в свою пахучую яму.

— Мне переодеться бы, — сказал он, когда она спрятала лицо у него на груди. — А то от меня такой запах…

— А я люблю его. — Она прижалась еще плотнее. — Это твой запах…

— Говорила с мамой? — спросил он, помолчав.

— Ага. Мы много раз говорили… Я никогда бы не поверила, что она когда-то партизанила, скакала на коне, стреляла из нагана. И что отец твой был таким… лихим партизаном. Кружилин, секретарь райкома, — это понятно. А твой отец… Ты извини.

— Что ж… И мне не очень верится. Может, потому, что не люблю я его. Он и отец, и чужой будто человек.

— А эта Михайловна где? — спросила Наташа.

— Не очень далеко. Тут, за Звенигорой сразу.

— Этот… брат твоего отца, Иван, — он там живет?

— Там сейчас.

— Интересно посмотреть бы, какой он.

— Ну, какой? На дядю Антона похожий. Только сутулый и худой. А волосы такие же и глаза. Увидишь когда-нибудь.

— Мы много говорили, да я мало поняла, — произнесла Наташа. — Кафтанов этот, ее отец, Иван… Он, что ли, застрелил тогда, в гражданскую, ее отца?

— Не знаю я, Наташа. Слыхал, будто так.

— А еще мне показалось, будто она любила когда-то этого Ивана. Или Иван ее любил.

— Не знаю. Отец ненавидит его за что-то, а мать… Она всегда хорошо об дяде Иване отзывается, жалеет его. Может, и было что между ними в молодости.

— Она говорила однажды о счастье: как утренний сад, говорит, оно, счастье, как птичьи голоса в этом саду. Слышишь и видишь — поют кругом птицы, а подойдешь — птица улетает. Я думала — обо мне она говорит, о нас с тобой. А она — о себе, я понимаю теперь.

— Счастья у нее нету, это верно… Не получилось.

По-прежнему дул ветерок где-то, и, когда налетал порывами, у них над головой шуршало сено, но там, где они сидели, было тихо, и оба слышали, как за тонкой бревенчатой стеной вздыхала корова и возились на насесте сонные куры.

— Боже мой, как все сложно бывает в жизни! — воскликнула Наташа. — Я и не предполагала, что может быть так сложно, так все перепутаться. — Она торопливо подвинулась к Семену, цепко обняла его. — Я столько пережила уже… столько видела… Я думала — я все видела, все знаю, ничто теперь не удивит меня. А оказывается — я ничего не знаю, не понимаю! — Она вдруг сильно затрясла его за плечи. — Объясни же мне, объясни!

— Я бы объяснил… — Семен взял ее за руки. — Я объяснил бы, если мог. Мне, думаешь, все понятно — что было и что есть? Но мы для того и живем, чтобы понять этот мир, в котором живем…

Низкий и тревожный звук, возникнув неизвестно откуда, поплыл над Шантарой. Он, становясь все зловещей, прокатился в темном, сыром небе и, захлебнувшись где-то высоко, стих, оборвался. И тут же начался снова, накатываясь тяжелой, все подминающей под себя волной. Этот звук еще не кончился, когда возник другой — пронзительно-сильный, все усиливающийся, бесконечный…

— Что это? Что это?! — вскрикнула Наташа.

— На заводе… Что-то случилось!

Семен рванулся с сеновала.

— Семен, Семен?!

Но он не оглянулся, не остановился. Она вылезла из ямы, кинулась за ним.

— Семен…

Наташа выскочила на улицу. Семен был уже далеко. Он обернулся, что-то прокричал и исчез во мраке. Мимо нее, обгоняя, пробежал Юрий.

— Извини, я сейчас… Только узнаю! — крикнул он кому-то, и Наташа увидела Веру Инютину.

Вера быстро подошла к ней, длинные глаза ее были тревожны.

— Что такое? Что такое? — прокричала она.

Беспрерывный вой сирены и заводских гудков все висел над Шантарой, леденя сердце.

— Не понимаете, там же несчастье! Несчастье какое-то!

И Наташа побежала в ту сторону, где исчезли Семен и Юрий, куда бежали выскакивающие из домов люди.

Еще издали Наташа увидела над территорией завода зарево от электрических огней. Оно стояло над заводом, всегда мирное и спокойное, но сейчас края освещенного неба были окрашены в зловещие желто-багровые тона, а вся северная часть завалена тяжелыми клубами дыма. «Там пожар, пожар! — стучало у нее в голове. — А что горит, что?»

Горел склад № 8 или что-то возле него. Это Наташа поняла, подбегая к проходной, увидев, что именно в той стороне, где стоял склад, вьются, поднимаясь, аспидно-красные клубы, и в груди у нее все оборвалось: ведь сейчас рванет, сейчас все разнесет! А Семен! Где Семен?!

У проходной с криком и гулом металась огромная толпа народа.

— Назад, назад! Расходись! Освободи дорогу! — кричал кто-то хрипло и надсадно, перекрывая говор и гул толпы.

Расталкивая людей, Наташа, потная и растрепанная, пробилась к двери проходной, сколоченной из толстых и крепких досок, но дверь была заперта. Девушка ударилась в нее всем телом и увидела, что рядом распахнулись тяжелые двустворчатые ворота. И тотчас в проеме показалось несколько человек из военизированной охраны. Они держали винтовки на изготовку, будто в самом деле хотели стрелять в напирающую толпу, а один, размахивая руками, кричал:

— Освободи дорогу! Освободи дорогу! Вы люди али кто? Со станции пожарные машины идут. Дайте дорогу!

Толпа немного подалась назад, сквозь нее пробился директор завода Савельев, мокрый и бледный, в незастегнутой шинели. Он повернулся к людям, сдернул шапку, вытер ею потное лицо.