Простые смертные - Дэвид Митчелл

Священник от изумления разинул рот и вытаращил глаза.

А я, перепугавшись и дрожа как осиновый лист, спросила: уж не значат ли эти слова что-либо дурное?

Моя совесть была чиста. Я чувствовала себя отнюдь не паразитом, а эпифитом[248].

Через несколько дней отец Дмитрий подошел к управляющему имением Сигорскому и попросил, чтобы тот разрешил маленькой Кларе жить у них в доме; он пообещал, что его жена научит девочку читать и писать, а также обучит всему, что должна уметь хорошая горничная, и та впоследствии сможет прислуживать в доме Береновского. Сигорский согласился на эту необычную просьбу, рассчитывая, что в ответ отец Дмитрий закроет свои честные глаза священника на бесконечный обман и насилие, которые он, управляющий, творит в имении. Мне нечего было взять с собой из родного дома, кроме платья из мешковины, деревянных башмаков и грязного овечьего полушубка. Вечером Василиса как следует выкупала меня в горячей воде – это случилось впервые с тех пор, как я умерла в Японии, хотя там-то я частенько наслаждалась горячей ванной, – и выдала мне чистое платье и настоящее шерстяное одеяло. Итак, прогресс был налицо! Пока я сидела в корыте с горячей водой, явилась моя «мать», требуя в качестве компенсации за девочку рубль. Дмитрий заплатил, понимая, что второй рубль она никогда попросить не осмелится. Я потом не раз встречала ее, но она всегда делала вид, что меня не знает, а на следующую зиму она, пьяная, свалилась ночью в канаву, заснула, да так больше и не проснулась.

Даже таким благословенным «вечным людям», как я, не дано спасти всех своих близких.

Пусть это и нескромно с моей стороны, но я, став де-факто, если и не де-юро, дочерью Косковых, вернула в эту семью смысл жизни и любовь. Василиса устроила при церкви школу и стала учить деревенских детей азбуке, арифметике и письму, а по вечерам находила время, чтобы учить меня французскому. Лукас Маринус из моей прошлой жизни неплохо знал этот язык, так что я стала весьма успешной ученицей, чем невероятно радовала Василису; она искренне считала, что мои успехи – это награда ей за все труды. Так прошло пять лет, я стала уже почти взрослой девушкой, высокой и сильной, и каждое лето, ожидая очередного приезда Береновского, начинала трепетать, опасаясь, что он заметит меня в церкви и спросит, почему его крепостная держится так вольно? Уж не забыла ли она, что является его рабыней? Мне необходимо было не только защитить свои завоевания, но и продолжить подниматься по социальной лестнице, а для этого я должна была поскорее подыскать своим благодетелям могущественного покровителя.

Дядя отца Дмитрия, Петр Иванович Черненко, был вполне очевидным и, пожалуй, единственным кандидатом на эту роль. В наши дни он бы давно прославился как человек, который не только создал сам себя, но и способствовал продвижению других; а уж сплетнями о его частной жизни были полны все «желтые» журналы. Он, будучи еще совсем молодым, вызвал в Санкт-Петербурге настоящий скандал, ибо не только тайно сбежал из дому с актрисой на пять лет себя старше, но и женился на ней. Многие злорадно предрекали ему распутную жизнь и в итоге позор и бесчестье, но Петр Иванович позора не нажил, а нажил сперва одно состояние – торгуя с британцами вопреки континентальной блокаде, – а потом и второе, пригласив немецких сталеваров чуть ли не во все плавильные цеха Урала. Его брак по любви оказался прочным, и двое его сыновей уже стали студентами и учились в Гётеборге. Я стала уговаривать Василису, когда он в следующий раз приедет в Пермь по делам, пригласить дядю Петра к нам и непременно показать ему, какую замечательную школу она устроила.

И однажды осенним утром он действительно к нам приехал. И тут уж я постаралась не ударить в грязь лицом. Целый час мы с ним говорили только о металлургии. Петр Иванович Черненко был человеком строптивым, умным и опытным, он немало повидал за свои пятьдесят лет, но даже ему показалось забавным то, что его развлекает какая-то крепостная девчонка, которая умеет на редкость хорошо поддержать разговор даже на такие сугубо мужские темы, как коммерция и выплавка стали. Василиса сказала, что это, должно быть, ангелы нашептывают мне на ухо всякие умные вещи, пока я сплю, а как иначе я смогла так быстро овладеть немецким и французским, научиться вправлять сломанные кости и усвоить основные алгебраические принципы? Я краснела и бормотала что-то насчет книг и «своих благодетелей, которые старше, лучше и умнее меня».

А вечером, уже лежа в постели, я услышала, как Петр Иванович говорит Дмитрию: «Если этому злобному ослу Береновскому вожжа под хвост попадет, то он бедную девочку на всю жизнь в свекольные поля отправит; заставит и в дождь, и в мороз возиться в земле, а потом делить жалкое ложе с каким-нибудь клыкастым кабаном. Надо что-то с этим делать, племянничек! Надо непременно что-то делать!» А уже на следующий день дядя Петр уехал под непрерывным дождем – весна и осень в России одинаково богаты дождями, превращающими дороги в непролазную грязь, – но на прощанье сказал Дмитрию, что они с Василисой что-то чересчур долго гниют в этой тихой заводи…

Зима 1816 года выдалась не просто суровой, а поистине безжалостной. В деревне умерло около пятнадцати крестьян, отец Дмитрий отпел их, а потом мужики копали могилы в насквозь промерзшей, твердой, как железо, земле. Кама покрылась толстым слоем льда; волки совершенно обнаглели и забегали в деревню; голодали даже священники со своими семьями. Весна не желала наступать до середины апреля, а почтовая карета из Перми не приезжала в Оборино аж до третьего мая. В дневнике Клары Маринус особо отмечен тот день, когда в домик Косковых принесли два толстых официального вида конверта. Однако вскрывать их никто не решился, пока не вернулся отец Дмитрий, ездивший в лесную сторожку, чтобы причастить сына дровосека, умиравшего от плеврита. Вскрыв первый конверт ножом для разрезания страниц, Дмитрий, важно надувая щеки, сообщил: «А это, дорогая Клара, в первую очередь касается тебя!»; и он прочел вслух: «Кирилл Андреевич Береновский, владелец имения Оборино в Пермской губернии, навечно дарует крепостной Кларе, дочери крепостной Готы, ныне покойной, полную и безусловную свободу в качестве подданной Его императорского величества Александра I». Моя память почему-то сохранила, как громко кричали в тот день кукушки за рекой и каким потоком лились солнечные лучи в окна маленькой гостиной Косковых. Я спросила Дмитрия и Василису, не хотят ли они теперь подумать о том, чтобы я стала их дочерью, и Василиса лишь крепко меня обняла, всю измочив счастливыми слезами, а Дмитрий, смущенно покашляв, сказал, глядя на собственные пальцы: «Я думаю, теперь это можно устроить, Клара». Мы понимали: один лишь Петр Иванович был способен уладить вопрос с моим чудесным освобождением, однако прошло несколько месяцев, прежде чем нам удалось в точности узнать, как он это сделал. Оказалось, что дядя Петр попросту уплатил немалые долги моего хозяина известному виноторговцу, и Береновский согласился даровать мне вольную.

Мы были так взволнованы, что совсем позабыли о втором конверте, хотя в нем содержались не менее важные известия: отца Дмитрия вызывали в епископальное управление Санкт-Петербурга, где были намерены предложить ему новый пост, настоятеля церкви Благовещения на Невском проспекте, не позднее 1 июля сего года. Василиса спросила, причем вполне серьезно, уж не снится ли нам все это. Дмитрий молча подал ей письмо. Читая его, Василиса прямо на глазах помолодела лет на десять. Муж сказал ей, что ему просто не по себе, когда он думает, сколько же дяде Петру пришлось заплатить за столь лакомый пост. Но ответ на этот вопрос мы опять же узнали далеко не сразу и, разумеется, не от самого Петра Ивановича. Оказалось, что платой за это назначение был коносамент на отправку сиенского мрамора для любимого монастыря патриарха. Как известно, человеческая жестокость не знает пределов. Но столь же беспредельной, оказывается, может быть и человеческая щедрость.

С конца 1780-х годов мне не доводилось жить в условиях просвещенной европейской столицы, а потому, едва мы успели устроиться в новом доме при той петербургской церкви, где отныне стал настоятелем отец Дмитрий, я с головой погрузилась в мир искусства и науки, в мир музыки и театра. Я не пропускала ни одной встречи моих приемных родителей с умными людьми, впитывая во время этих бесед каждое слово, стремясь к знаниям, как всякая неглупая девушка тринадцати лет, только что обретшая свободу. И если сама я была почти уверена в том, что мое низкое происхождение станет серьезным препятствием для проникновения в высшее общество, то, как ни странно, все вышло наоборот: это чудесным образом только повысило мне цену в салонах Петербурга и даже стало неким событием сезона в изголодавшихся по новинкам столичных светских кругах. Не успела я опомниться, как «юную госпожу Коскову из Перми, имеющую столь глубокие и разносторонние познания», постарались «проэкзаменовать» – и в умении говорить на иностранных языках, и по математике, и по литературе. Я, естественно, отдавая должное своей приемной матери, всегда всех уверяла, что именно она «вложила в меня все эти знания», широкий спектр которых объясняется тем, что я, едва научившись читать, сразу стала пользоваться великолепной родительской библиотекой и читала все подряд – Библию, словари, научные альманахи, памфлеты, поэтические сборники и всевозможную научно-популярную литературу. Сторонники женской эмансипации выставляли Клару Коскову как пример того, что крепостные и их хозяева различаются только тем, кто в какой семье родился, тогда как скептики называли меня гусыней, которую «откармливают, чтобы впоследствии сделать fois gras», то есть закармливают меня знаниями, которые я попросту заглатываю, толком не понимая.