Шантарам - Грегори Робертс

— Ну что ж, давайте попробуем, — решил я.

Актеры заняли свои места, Клифф с ассистентами убрались из кадра. Игравший героя Чанки Пандей был симпатичным атлетически сложенным молодым человеком. Я видел его в нескольких фильмах, и был удивлен, убедившись, что в жизни он даже красивее и харизматичнее, чем на экране. Ассистент по гриму поднес ему зеркало, и Чанки стал придирчиво поправлять свою прическу. Он рассматривал свое отражение таким сосредоточенным взглядом, какой бывает разве что у хирурга в ходе сложной и ответственной операции.

— Вы пропустили самое интересное, — прошептала мне одна из немок. — Он очень долго разучивал танцевальные па для этой сцены, и у него никак не получалось. И после каждой неудачной попытки этот человечек с зеркалом подскакивал к нему, и снова начиналась вся процедура с причесыванием. Эти бесконечно повторяющиеся попытки исполнить танец и последующее причесывание — прямо готовая мизансцена для кинокомедии.

Режиссер, стоявший позади оператора, заглянул одним глазом в камеру и дал последние указания осветителям. По его сигналу ассистент призвал всех к соблюдению тишины, оператор объявил, что лента пошла.

— Звук! — скомандовал режиссер. — Начали!

Из динамиков, предназначенных для установки на стадионе, грянула музыка. Я никогда еще не слышал столь громкого исполнения индийской музыки, и оно произвело на меня большое впечатление. Танцовщицы во главе с Кими Каткар выпрыгнули на сцену. Кими начала плавно скользить в танце между столиками и актерами массовки, выполняя все необходимые телодвижения и мимические жесты. Чанки Пандей присоединился к ней, но тут появились полицейские, и он нырнул под стол. В фильме все это должно было длиться не больше пяти минут, но репетиция и съемка этого эпизода продолжались весь день, с утра и до вечера. Пару раз камера проехалась и по мне, так что на память о моей пробе пера в сфере шоу-бизнеса у меня остался снимок моей физиономии, взирающей с восхищенной улыбкой на Кими Каткар.

Когда съемки были закончены, мы усадили немецких туристов в два такси, а Лиза оседлала мой «Буллит». Вечер был теплый, и она сняла жакет, а волосы распустила. Крепко обняв меня руками за талию, она прижалась щекой к моей спине. Она была толковым пассажиром — из тех, кто полностью доверяется всем прихотям водителя, приспосабливая свое тело к неожиданностям, подстерегающим его при езде. Через тонкую рубашку я чувствовал спиной ее грудь, руки же я ощущал непосредственно кожей живота, поскольку рубашка была расстегнута до пупа. Шлема на мне не было — я никогда не надевал его. К сидению сзади был пристегнут шлем для пассажира, но Лиза тоже отвергла его. Время от времени, когда мы тормозили на перекрестке или делали поворот, порыв ветра забрасывал ее длинные волосы мне на лицо и в рот, так что на губах я постоянно чувствовал аромат вербены. Бедра ее легко касались моих, тем не менее их потенциальная сила угадывалась. Мне вспомнилось, как в тот вечер в доме Карлы я ощущал ладонями кожу этих бедер, мягкую, как лунный свет. И она, словно читая мои мысли, спросила, когда мы остановились перед очередным светофором:

— А как поживает малыш?

— Какой малыш?

— Ну, тот маленький мальчик, с которым ты тогда приходил к Карле.

— Замечательно поживает. Я видел его на прошлой неделе у его дяди. Он уже не такой маленький, быстро растет. Ходит в частную школу. Ему там не очень нравится, но учится он хорошо.

— Ты по нему скучаешь?

Зажегся зеленый свет, я нажал на газ, и мы вынеслись на перекресток под пульсирующее стаккато двигателя. Я не ответил ей. Разумеется, я скучал по Тарику. Он был симпатичный малыш. Я скучал по своей дочери. Я скучал по старым друзьям — по всем, кого я не надеялся больше увидеть. Это было своего рода оплакивание их всех, тем более горькое, что все они, насколько я знал, были живы. Мое сердце казалось мне иногда кладбищем, утыканным могильными плитами без имен. И по ночам, в одиночестве моей квартиры, я иногда задыхался от чувства утраты. На туалетном столике валялись пачки денег и свежеиспеченных паспортов, с которыми я мог уехать куда угодно. Но ехать было некуда: не было такого места на земле, где я не ощущал бы пустоты, оставленной теми, кого я потерял, пустоты безымянной, лишенной смысла и любви.

И хотя беглецом был я, мне казалось, что в образовавшейся вокруг меня пустоте исчезли все они, весь мир, который я когда-то знал. Человек, спасающийся бегством, старается, преодолевая боль, вырвать из сердца свое прошлое, остатки своего бывшего «я», память о тех местах, где он вырос, о тех людях, кто любил его. Бегство позволяет ему выжить, теряя себя самого, но он все равно проигрывает. Мы можем отвергнуть свое прошлое, но оно продолжает мучить нас, оно следует за нами, как тень, которая назойливо, вплоть до самой смерти, шепчет нам правду о том, кто мы такие.

Пока мы ехали, город сбросил предзакатное одеяние. Розово-пурпурные краски исчезли, их поглотила сине-черная темнота. Подгоняемые морским бризом, мы мчались по туннелям электрического света. Прикосновение рук Лизы к моей коже ощущалось как беспокойные ласкающие морские волны. Мы словно слились в одно существо с единым желанием, единым обещанием, которое обернулось компромиссом, единым ртом, чувствовавшим вкус опасности и восторга. И что-то — возможно, любовь, а возможно, страх — подталкивало меня к решению, вплетая свой шепот в будоражащие струи воздуха: «Ты никогда не будешь таким молодым и свободным, как сейчас».

— Я, пожалуй, поеду.

— А ты не хочешь выпить кофе или чего-нибудь еще? — спросила она, отпирая дверь квартиры.

— Я, пожалуй, поеду.

— Кавита сама не своя из-за этой истории с двумя женщинами из трущоб, которую ты рассказал ей. Ни о чем другом не может говорить. Она называет их «голубыми сестрами» — не знаю уж, почему. По-моему, звучит немного холодно.

Она пыталась придумать тему для разговора, чтобы задержать меня.

— Я, пожалуй, поеду.

Я не удивился, когда два часа спустя, все еще ощущая на губах поцелуй, полученный на прощание, я услышал телефонный звонок.

— Ты можешь приехать прямо сейчас? — спросила она.

Я подыскивал слова, которые звучали бы как «да», но означали бы «нет».

— Я пыталась дозвониться до Абдуллы, но он не отвечает, — продолжала она, и только тут я почувствовал, каким испуганным и безжизненно-монотонным был ее голос. Словно она была контужена.

— Что-то случилось?

— Случилось… У нас тут беда.

— Опять Маурицио? С тобой все в порядке?

— Да, Маурицио. Я убила его.

— …Там есть еще кто-нибудь?

— Еще кто-нибудь? — переспросила она тупо.

— Есть еще кто-нибудь в квартире?

— Нет… то есть, да. Здесь Улла… и он, на полу.

— Так, слушай внимательно, — скомандовал я. — Заприте дверь и никого не впускайте.

— Дверь взломана, — ответила она слабым голосом. — Он выбил замок и ворвался.

— Тогда придвиньте что-нибудь к двери и не открывайте ее, пока я не приеду.

— С Уллой нехорошо… Она совсем расклеилась.

— Мы разберемся с этим. Пока что забаррикадируйте дверь. Не звони больше никому. Ни с кем не разговаривайте и никого не впускайте. Сделай две чашки кофе с молоком и сахаром — побольше сахара, по четыре куска — и выпейте его с Уллой. И дай ей также чего-нибудь крепкого, если считаешь, что это поможет. Не паникуйте и ждите меня. Я буду через десять минут.

Мчась в ночи, вклиниваясь в транспортные заторы, лавируя в сети огней, я ничего не чувствовал — ни страха, ни беспокойства, ни возбуждения. У мотоциклистов существует выражение «гнать на красном», что означает езду на такой скорости, когда стрелка спидометра все время зашкаливает, не покидая зоны максимальных значений, закрашенной красным цветом. Мы все и жили точно так же — Карла, Дидье, Абдулла и я, и Лиза, и Маурицио, каждый по-своему, — гнали на красном, держа стрелку в опасной красной зоне.

Наемник-голландец в Киншасе сказал мне как-то, что он перестает ненавидеть себя только в те моменты, когда пускается в рискованную авантюру и действует, ни о чем не думая и ничего не чувствуя. Я выслушал его признание с досадой, потому что слишком хорошо знал, что это означает. В эту ночь я мчался на мотоцикле, я плыл сквозь ночь, и в сердце у меня был полный штиль, я почти примирился с миром.

Глава 28

В первой же драке на ножах я понял, что люди делятся на тех, кто убивает, чтобы выжить, и тех, кто живет, чтобы убивать. Типы, которым нравится убивать, часто вступают в схватку азартно и ожесточенно, но побеждают обычно те, кто борется за свою жизнь. Если убийца-маньяк чувствует, что проигрывает, его запал угасает, а человек, стремящийся выжить, в аналогичной ситуации начинает драться еще яростнее. И, в отличие от обычной стычки на кулаках, стимул, побудивший человека взяться за нож, не пропадает и после драки — как у того, кто победил в кровавом столкновении, так и у проигравшего. Но факт остается фактом: стремление спасти свою жизнь оказывается сильнее желания отнять ее.