Солоневич - Константин Сапожников

Доносам дали ход, и Хольмстон-Смысловский фактически определил дальнейшую судьбу Солоневича.

Глава двадцать девятая

УРУГВАЙ — ПОСЛЕДНЕЕ ПРИСТАНИЩЕ

Иван Лукьянович не скрывал, что всё случившееся его потрясло. Главным виновником и организатором высылки он считал Сахновского. Упоминание некоего советского агента в доносах также не сулило ничего хорошего. У Солоневича не было и не могло быть «друзей» в советском посольстве[211].

Бродя по зябкому «зимнему» Монтевидео, Солоневич, наверное, не раз вспоминал свои слова, написанные в 1939 году:

«Сколько блестящих актёрских одежд и бутафорских декораций упало бы перед глазами нашей совести, если бы мы захотели быть искренними сами с собой. Мне очень стыдно и больно прежде всего за свою собственную слабость и за свои собственные ошибки.

Но мне стыдно и за очень многих так называемых „представителей национальной общественности и нашей национальной прессы“. Мне стыдно за наши бесконечные споры, сплетни, взаимную клевету, помои, ссоры и дрязги. Стыдно за нашу никчемность, мелочность и злобность, за нашу неспособность к подвигу и к настоящему жертвенному служению. Стыдно прежде всего — перед Россией».

Бойцовский характер Солоневича толкал его на продолжение борьбы «до победного конца», хотя он понимал, что ужесточение конфронтации с «пузырями потонувшего мира» чревато закрытием газеты.

Рассудительный Дубровский, которого власти предупредили о возможности запрещения газеты, пытался отвлечь Ивана Лукьяновича от эмигрантских конфликтов, ориентировать его на работу для достижения более важных политических целей:

«Ты только посмотри с „холодным вниманием вокруг“, что творится в эмиграции. Грызутся все. Каждый, кому доступна пишущая или типографская машина, делает это печатным способом, кому недоступна — бегает с доносами. Мне кажется, что на этом фоне очень выгодной была бы серьёзная позиция и линия, устремлённая в будущее, мимо этого гнусного настоящего. Для этого ты должен переключить свои мысли в другую плоскость и заставить машинку не „местию дышать“, а рисовать те „контуры будущей России“, которые ты ведь можешь сделать настолько интересными, что люди будут зачитываться. Надо подумать и об издании „Белой Империи“»[212].

Настроенный на реванш, Солоневич пытался сопротивляться, считая, что излишне благонамеренные номера газеты сделают её скучной и малопривлекательной для читателя, а следовательно, коммерчески провальной. Советы Дубровского на необходимость тематической «реорганизации» «Нашей страны» вызывали у Солоневича понятные опасения:

«Твоя линия с абсолютной неизбежностью гарантирует её (газеты. — К. С.) медленное умирание. Ты слишком осторожен. Если нельзя писать о РОВСе, демократиях, социалистах (Чоловский ведь тоже бегал с доносами), солидаристах, сепаратистах, дворянах, Чухнове, то это означает, что нельзя толком писать ни о чём стоящем… Нужно рисковать и дальше — обдумав это риск, принимая во внимание опыт. Газета всегда держалась яркостью и смелостью… Кроме того, получается впечатление, что „им“ всё-таки удалось зажать мне рот — это губит весь „престиж“: напугали, наконец… Нам нужно вернуться к стилистике „Голоса России“. Во всяком случае: даже если газету окончательно прихлопнут — у нас ещё останется возможность что-то предпринимать. Если газета погибнет от умеренности и аккуратности — дело пропало окончательно: это будет означать, что человек исписался, струсил и что ничего большего тут ждать нельзя»[213].

Споря с Дубровским, Солоневич, тем не менее, постепенно склонялся к его точке зрения. Потеря газеты означала бы утрату всего, что было достигнуто тяжким трудом. На неопределённо долгий срок он потерял бы возможность общения с эмигрантской массой, влияния на неё.

Можно согласиться с выводом Казанцева о том, что в споре оказался прав Дубровский, который, «искусно маневрируя» (в переписке с Солоневичем), сохранил газету и заложил основы для того, чтобы она существовала долгие десятилетия. И самое главное, Иван Лукьянович получил относительно спокойные годы жизни для работы над своим капитальным трудом «Белая Империя», окончательное название которого было подсказано тем же Дубровским — «Народная Монархия».

Завершающий этап работы над этой культовой книгой всех монархистов России относится к 1949–1950 годам. На последней странице книги Солоневича «Диктатура импотентов» в мае 1949 года был размещён анонс о публикации новой книги автора — «Белая Империя» и подробно обозначена её тема:

«Русская интеллигенция, „оторванная от народа“ в течение лет двухсот, пыталась перестроить Россию на свой образец — на полтораста своих образцов. С этой целью она рисовала нам: отвратную рожу Царской России и светлый лик великой и бескровной. Светлый лик великой и бескровной мы сейчас можем наблюдать невооружённым глазом. И можем с абсолютной степенью бесспорности установить, что все прогнозы русской интеллигенции были сплошным вздором. „Белая Империя“ доказывает, что совершенно таким же вздором были все диагнозы — то есть что русская книжная, революционная и прочая интеллигенция врала совершенно одинаково: и о нашем будущем, но также и о нашем прошлом.

…„Белая Империя“ пытается установить своеобразие русской психологии и русской истории и дать конструктивную идею, которая была бы основана на реальностях прошлого, а не на отсебятинах о будущем. Реальность прошлого есть Империя, самая справедливая во всей мировой истории и построенная на „за Веру, Царя и Отечество“, а не на атеизме, керенщине или интернационале. На религии, традиции и инстинкте, а не на философии, революции и рационализме. Возрождение одиннадцативековой традиции есть единственный путь к возрождению России».

В труде «Народная Монархия» Солоневич на многих фактах доказывал, что Российская империя не была тюрьмой народов, что в отношении гражданских свобод она не проигрывала ни одному современному государству, включая Соединённые Штаты. Он настаивал на том, что в области материально-технического прогресса Россия «во все лопатки догоняла Америку, и если бы не революция, то к нынешним временам почти догнала бы её».

Самодержавие было предано теми, кто толпился у трона «жадною толпой», и оболгано пропагандистами-революционерами, получившими на эти цели деньги из бездонных хранилищ «мировой закулисы». Столь разрекламированный революционной печатью «репрессивный аппарат» империи оказался беззубым, действовавшим строго в рамках тогдашнего либерального законодательства.