Земля зеленая - Андрей Упит

В полдень, подоив коров и нацедив молоко, Анна поспешила домой. Зимой, когда работы в поле не было, хозяйка охотно присматривала за ребенком, по крайней мере Марте жилось так же хорошо, как котенку. Но после того, как начались переговоры о выдаче замуж крестницы, ребенок стал помехой. Сам Цинис все еще оставался по-прежнему ласковым с девочкой, но своими большими руками и распухшими пальцами боялся прикоснуться к такому крохотному созданию.

Марта в люльке тихонько попискивала, хозяйка с крестницей только что кончили пересуды и сидели нахохлившись. Углом передника Циниете утерла глаза, Майя исподлобья смотрела, как Анна пеленает и кормит ребенка. Странные люди эти айзлакстцы, — дивайцы даже о поездке в лес за дровами и продаже теленка не говорили так откровенно и во всеуслышание, как эти о женитьбе и обо всем, что с этим связано. По особенному взгляду Майи Анна поняла, что говорят о ней, и пожалела, что не взяла ребенка и не вышла с ним сразу.

— Чудно все устроено, — рассуждала дочь Греете, с нескрываемым отвращением прислушиваясь, как чмокает губами девочка, посасывая соску, — дети большей частью появляются у тех, кому они меньше всего нужны…

У Анны вспыхнули уши. Это уже не впервые — сколько раз краснела она, выслушивая намеки, когда они начинали обсуждать беду Юрки Григула.

— Как, например, у Валлии Клейн!

Анна думала, что больно заденет, но не тут-то было. Соглашаясь, Майя Греете кивнула.

— Да. И у тебя. Женщина молодая, на лицо тоже ничего, какого-нибудь сына испольщика могла бы подцепить. А теперь сиди у чужих на шее.

Циниете взяли жилицу под свою защиту.

— Про Анну этого сказать нельзя. Она свой хлеб всегда заработает.

— Хорошо, — сказала Майя, — но разве только в Лейниеках хлеб? Двоим нам здесь нечего будет делать.

— Немножечко я и сама еще помогу, — вставила Лейниеце, поблагодарив ласковым взглядом крестницу за то, что собирается взять на себя всю тяжесть домашнего хозяйства.

Теперь Анна ясно поняла то, что до сих пор только предчувствовала. Ей с ребенком придется убираться отсюда, в Лейниеках нужна батрачка, которая целый день будет работать на поле и не должна терять времени около ребенка. Как жуткий сон промелькнуло воспоминание о зимнем поле в вихре метели; закутанный в шубу Арп, красное лицо, злые глаза, пытающиеся разглядеть странницу, ужасная пропасть Даугавы и слабый огонек, едва мерцавший где-то бесконечно далеко в снежном буране…

Анна вздрогнула, как будто в этот ясный весенний день ворвался острый зимний ветер. Положила Марту в люльку и заторопилась выгнать скот на пастбище, хотя еще добрых полчаса можно побыть дома. Услыхав, что ребенок заплакал, подумала, — он мешает обеим хозяйкам, как старой, так и молодой, и вернулась.

Циниете стояла над люлькой, не злая, сердиться она вообще не умела, но недовольная.

— Ну, чего тебе опять не хватает, барыня ты этакая! — говорила она, тихонько шлепая маленькую. — Соска во рту, а не спит. Розг, легоньких розг тебе надо!

С открытой ненавистью Майя взглянула на Анну и, явно намекая, громко сказала:

— У моего хозяина есть кошка — захудалая, но котят приносит каждое лето. Где их утопишь — льняное мочило батраки не дают загаживать. Хозяин так делает: подвернется дальняя поездка, сунет котят в мешок, отъедет подальше и выпустит всех на дорогу. Эта чертова скотина всегда найдет дом, где прижиться.

Анна стояла у люльки, опустив руки, широко раскрыв глаза и слегка приоткрыв губы… Нет, кажется, не поняла — эти бесстыжие ведь не очень-то чутки. Майя Греете пожала плечами и сказала так, чтобы самой большой тупице стало ясно:

— В березах у Дивайской станции нашли одну брошенную девчонку. Грейнеры со Стекольного завода взяли на воспитание. Счастье привалило подкидышу, — неизвестно в каких кустах зачат, а вырастет у господ. Дивайцы уверяют, что это ребенок Латыни Рауды.

Конечно, Анна поняла намек, — почему, мол, она со своим ребенком не поступила так же. Возмущенная, не думая, что говорит, ответила:

— Нет, айзлакстцы уверяют, что это девочка Валлии Клейн и Юрки Григула.

Одной рукой схватила платок, другой Марту из люльки. Выбегая, завернула, как попало, не слушая, что кричит ей Майя Греете, Тут слушать нечего — вражда на веки вечные, житья не будет, как только Майя придет в Лейниеки хозяйкой. Скорее надо убираться отсюда, — чем дальше, тем лучше.

Погнала скот в гору, безжалостно хлестан хворостиной, не разбирая, кто заслужил, кто нет. Досталось даже старой свинье, которую никогда не подгоняли, всегда сама плелась вслед за другими.

Анне все опротивело. Жизнь — одна большая яма, полная навозной жижи, из ямы никогда не выберешься, — этот несчастный младенец связал по рукам и ногам.

Скотине здесь некуда было податься. На вспаханном поле Григулов, рядом с паровым, ячмень еще только всходил, одни овцы могли забрести на поле и сорвать по стебельку. Оводы еще не появились, а мухи коров не очень-то одолевают. Анна положила ребенка на межу, срезала и заострила гибкую березовую жердочку, долго возилась, пока воткнула наискось в засохшую землю. Привязала к вершине жердочки большой платок и уложила в него Марту — как горошина в открытом стручке, лежала она и широко раскрытыми глазами смотрела сквозь бахрому платка. Может быть, искала взглядом мать, может быть, просто так засмотрелась на клочок неба, стараясь угадать, как далеко простирается это синее и пустое пространство.

— Нам повсюду будет тесно, разнесчастное ты дитя! — сказала ей Анна, отчеканивая слова. — Всю жизнь будем мотаться под ногами людей, из каждой подворотни нас выволокут. Тот своих котят завязал в мешок и выпустил на большаке… Действительно, тебе было бы лучше, если бы я отнесла тебя под березу у станции, туда, где Латыня Рауда своего положила…

Она сердито разжевала кусок черного хлеба и кусочек сахара, завязала в чистую тряпочку и сунула в рот ребенку. Несколько раз качнула березовую жердь.

— Качайся, качайся, горемычное дитя! Пусть ветер тебя качает, такая твоя доля!

Но ветра не было. Жердь немного поколыхалась и остановилась, люлька повисла почти у самой земли; большой куст чертополоха заглядывал между углами платка, словно дивясь невидали. Невдалеке, стараясь поднять рыло, хрюкала старая свинья, будто спрашивая, не может ли и она посмотреть.

На высохшем паровом поле корма скотине мало.

По другую сторону дороги кустарник на откосе ложбины зарос густой травой, он принадлежал усадьбе Дуй, но дом стоял за версту отсюда, на берегу Даугавы, и владельцы никогда не пасли здесь скот. Анна расстелила старенькое одеяльце и начала рвать траву в передник — если вечером бросить коровам по охапке в ясли, то спокойнее выдоишь.

Нет, это не была мягкая и сочная весенняя травка, а колючий чертополох, покрытый иглами репейник и острый осот. Анна дергала с такой злостью, будто из своего сердца вырывала. Много сорняков наросло с прошлого лета, разрослись и перепутались так, что дышать нечем. Все время тяжело было; но пока не трогали и не тормошили, можно было жить, — еда шла на ум и спалось неплохо. С весны совсем не стало покоя, с тех пор, как появилась будущая молодая хозяйка, невеста Юрки Григула. В доме обнюхала все углы, с видом знатока обошла поля Лейниеков, даже на лодке вместе с хозяином выезжала посмотреть, как ловятся лососи, как, поднимаясь против течения на отмель, взбивают пену. Даже когда Майи нет, в доме все же на каждом шагу чувствуется, что распоряжаются здесь уже не Цинис и старая хозяйка, а их племянница и Юрка Григул — будущее за ними. Если уладится все с Валлией Клейн и не случится греха с той, из Клидзини, если умрет старый Греете с больными ногами, — она, Анна, будет здесь лишняя, у нее ребенок, ей приходится бегать с поля, чтобы покормить малютку. «Ах ты, злосчастное, злосчастное дитя!..»

Она вытряхнула из передника на одеяльце охапку травы, прислушалась. Там, наверху, на паровом поле, что-то происходило. Видно было, как за кустами безрогая корова подкинула вверх морду, а потом, сердито засопев, нагнула голову, как бы собираясь боднуть что-то на земле. Зло захрюкала старая свинья и… закричал ребенок. С полминуты Анна стояла, ничего не понимая, пока в памяти не всплыл страшный рассказ. Она бросилась наверх — больше на четвереньках, чем на ногах, хватаясь за кусты и папоротник.

Разом все увидала. Пирмаля уперлась безрогим лбом в бок свиньи, но ничего не могла поделать с такой сильной скотиной. Передними ногами животное наступило на сорванный с жерди узел и, сердито хрюкая и чавкая, рылось в нем. Анна вскрикнула так резко, будто острыми ногтями ей вырвали из груди сердце. Свинья отбежала прочь, за жующей мордой тянулось что-то белое. У Анны прервалось дыхание, ноги отнялись. Но тут она разглядела, что это — всего лишь выхваченная у ребенка тряпичная соска, которую свинья пожирала, закатывая от наслаждения узкие глазки.