Мелкий бес - Федор Сологуб

— Чего ты все в котелке? — спросил его однажды Передонов.

— Отчего же мне, Ардальон Борисыч, не носить котелка? — весело и рассудительно ответил Володин, — скромно и прилично.

— Ты в котелке сваришься, — угрюмо сказал Передонов.

Володин захихикал.

Пошли к Передонову.

— Шагать-то сколько надо, — сердито сказал Передонов.

— Это полезно, Ардальон Борисыч, промоциониться, — убеждал Володин, — поработаешь, погуляешь, покушаешь, здоров будешь.

— Ну, да, — возражал Передонов, — ты думаешь, через двести лет люди будут работать?

— А то как же? Не поработаешь, так и хлебца не покушаешь.

— Я и не хочу хлебца.

— И булочки, и пирожков не будет, — хихикая, говорил Володин.

— Нет, люди сами работать не будут, — сказал Передонов, — на все машины будут, — повертел ручку, и готово… Да и вертеть долго скучно.

Володин призадумался, склонил голову, выпятил губы.

— Да, — сказал он задумчиво, — это очень хорошо будет. Только нас тогда уже не будет.

Передонов посмотрел на него злобно, и проворчал:

— Это тебя не будет, а я доживу.

— Дай вам Бог, — весело сказал Володин, — двести лет прожить, да триста на карачках проползать.

Уже Передонов и не зачурался, — будь что будет, еще он всех одолеет, надо только смотреть в оба и не поддаваться.

Дома, сидя в столовой и выпивая с Володиным, Передонов рассказывал ему про княгиню.

Княгиня в представлении Передонова, что ни день дряхлела, и становилась ужаснее: желтая, морщинистая, согбенная, клыкастая, злая, — неотступно мерещилась она Передонову.

— Ей двести лет, говорил Передонов, испуганно и тоскливо глядя перед собою. — И она хочет, чтобы я опять с нею снюхался.

— Скажите, чего захотела! — покачивая головою, говорил Володин.

Передонов бредил убийством. Он говорил Володину, свирепо хмуря брови:

— Там у меня за обоями уже один запрятан. Вот ужо другого под пол заколочу.

Но Володин не пугался, и хихикал.

— Вонь слышишь из-за обоев? — спросил Передонов.

— Нет, не слышу, — хихикая и ломаясь, отвечал Володин.

— Нос у тебя заложило, — сказал Передонов, — недаром у тебя нос покраснел. Гниет там, за обоями.

— Клоп! — крикнула Варвара, и захохотала.

Передонов смотрел тупо и важно.

Саша ушел после обеда, и не вернулся к назначенному времени, к семи часам. Коковкина обеспокоилась: не дай Бог, попадется кому из учителей на улице в непоказанное время. Накажут, да и ей неловко. У нее всегда жили мальчики скромные, по ночам не шатались.

Коковкина пошла искать Сашу. Известно, куда же, как не к Рутиловым!

Как на грех, Людмила сегодня забыла закрыть дверь. Коковкина вошла, и что же увидела!

Саша стоит перед зеркалом в женском платье, и обмахивается веером. Людмила хохочет, и расправляет ленты у его яркоцветного пояса.

— Ах, Господи, Твоя воля! — в ужасе воскликнула Коковкина, — что же это такое! Я беспокоюсь, ищу, а он тут комедии ломает. Срам какой, в юбку вырядился! Да и вам-то, Людмила Платоновна, как не стыдно!

Людмила в первую минуту смутилась от неожиданности, но быстро нашлась. С веселым смехом, обняв и усаживая в кресло Коковкину, рассказала она ей тут же сочиненную небылицу:

— Мы хотим домашний спектакль поставить, я мальчишкой буду, а он — девицей, и это будет ужасно забавно.

Саша стоял весь красный, испуганный, со слезами на глазах.

— Вот еще глупости! — сердито говорила Коковкина, — ему надо уроки учить, а не спектакли разыгрывать. Что выдумали! Изволь одеться сейчас же, Александр, и марш со мною домой!

Людмила смеялась звонко и весело, целовала Коковкину, — и старуха думала, что веселая девица ребячлива, как дитя, а Саша по глупости все ее затеи рад исполнить. Веселый Людмилин смех казал этот случай простою детскою шалостью, за которую только пожурить хорошенько. И она ворчала, делая сердитое и недовольное лицо, но уже сердце у нее было спокойно.

Саша проворно переоделся за ширмой, где стояла Людмилина кровать. Коковкина увела его, и всю дорогу бранила. Саша, пристыженный, уж и не оправдывался. Что-то еще дома будет, — боязливо думал он.

А дома Коковкина в первый раз поступила с ним строго: велела ему стать на колени. Но не постоял так Саша и пяти минут, как уже она, разжалобленная его виноватым лицом и безмолвными слезами, отпустила его.

— Щеголь этакий, за версту духами пахнет, — ворчливо сказала она.

Саша[51] ловко шаркнул, поцеловал ей руку, — и вежливость наказанного мальчика еще больше тронула ее.

А меж тем над Сашей собиралась гроза. Варвара и Грушина сочинили, и послали Хрипачу безымянное письмо о том, что Пыльников увлечен девицею Рутиловою, проводит у нее целые вечера, и предается разврату.

Хрипач припомнил один недавний разговор. На днях, на вечере у предводителя дворянства кто-то бросил никем не понятый намек на девицу, влюбившуюся в подростка. Разговор тотчас же перешел на другие предметы: при Хрипаче все, по безмолвному согласию привыкших к хорошему обществу людей, сочли это весьма неловкою темою для беседы, и сделали вид, что разговор неудобен при дамах, и что самый предмет ничтожен и маловероятен. Хрипач все это, конечно, заметил; но он не был столь простодушен, чтобы кого-нибудь спрашивать. Он был вполне уверен, что все узнает скоро, что все известия доходят сами, тем или другим путем, но всегда достаточно-своевременно. Вот это письмо и была жданная весть.

Хрипач ни на минуту не поверил в развращенность Пыльникова и в то, что его знакомство с Людмилой имеет непристойные стороны.

Это, — думал он, — идет все опять от той же глупой выдумки Передонова, [подогрето андрогином шатающихся писателей,] и питается завистливою злобною Грушиной. Но все же это письмо, — думал он, — показывает, что ходят нежелательные слухи, которые могут бросить тень на достоинство вверенной ему гимназии. И потому надо принять меры.

Прежде всего он пригласил Коковкину, чтобы переговорить с нею о тех обстоятельствах, которые могли способствовать возникновению нежелательных толков.

Коковкина уже знала, в чем дело. Ей сообщили даже еще проще, чем директору. Грушина выждала ее на улице, завязала разговор, и рассказала, что Людмила уже вконец развратила Сашу.

Коковкина была поражена. Дома она осыпала упреками Сашу. Ей было тем более досадно, что все происходило почти на ее глазах, и Саша ходил к Рутиловым с ее ведома. Саша притворился, что ничего не понимает, и спросил:

— Да что же я худого сделал?

Коковкина замялась.

— Как что худого? А сам ты знаешь? А давно ли я застала тебя в юбке? Забыл, срамник этакий.

— Застали, ну что ж тут особенно худого! Так ведь и наказали за то. И что же такое, точно я краденую юбку надел.

— Скажите, пожалуйста, как рассуждает! — говорила растерянно Коковкина. — Наказала я тебя, да видно мало.

— Ну, еще накажите, — строптиво, с видом несправедливо обижаемого, сказал Саша. — Сами тогда простили, теперь мало. А я ведь вас тогда не просил прощать, — стоял бы на коленях хоть весь вечер. А то что ж все попрекать!

— Да уж и в городе, батюшка, про тебя с твоей Людмилочкой говорят, — сказала Коковкина.

— А что говорят-то? — невинно-любопытствующим голосом спросил Саша.

Коковкина опять замялась.

— Что говорят, — известно что! Сам знаешь, что про вас сказать можно. Хорошего-то мало скажут. Шалишь ты много со своею Людмилочкой, вот что говорят.

— Ну, я не буду шалить, — обещал Саша так спокойно, как будто разговор шел об игре в пятнашки.

Он делал невинное лицо, а на душе у него было тяжело. Он выспрашивал Коковкину, что же говорят, и боялся услышать какие-нибудь грубые слова. Что могут говорить о них? Людмилочка опускает шторы, с улицы ничего не видно. А если кто подсмотрел, то как об этом могут говорить? Может быть, досадные, оскорбительные слова? Или так говорят, только о том, что он часто ходит? [Знает ли кто, что они с Людмилочкой сидят раздетые и целуются?]

И вот на другой день Коковкина получила приглашение к директору. Оно совсем растревожило старуху. Уже она и не говорила ничего Саше, собралась тихонько, и к назначенному часу отправилась. Хрипач любезно и мягко сообщил ей о полученном им письме. Она заплакала.

— Успокойтесь, мы вас не виним, — говорил Хрипач, — мы вас хорошо знаем. Конечно, вам придется последить за ним построже. А теперь вы мне только расскажите, что там на самом деле было.

От директора Коковкина пришла с новыми упреками Саше.

— Тете напишу, — сказала она, плача.

— Я ни в чем не виноват, пусть тетя приедет, я не боюсь, — говорил Саша, и тоже плакал.

На другой день Хрипач пригласил к себе Сашу, и спросил его сухо и строго: