История России. Век XX - Вадим Валерианович Кожинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Я, – вспоминал М. С. Альтман, – в Энзели стал издавать газету… Выходила «моя» газета с вещательными, мной же сочиняемыми аншлагами вроде: «Шах и мат дадим мы шаху. С каждым днем он ближе к краху…» Персияне… отличались крайней (но только на словах) вежливостью. Так, когда мы впервые прибыли в Энзели, все стоявшие на улицах персы постукивали себя руками по груди и бормотали: «Болшевик, болшевик», т. е. указывали, что они все приверженцы большевиков и рады их приходу… когда мы месяца через три покинули Энзели, эти же самые «приверженцы» стреляли в нас из всех окон» (с. 224–225).
После этого М. С. Альтман, в отличие от многих своих соплеменников, участвовавших в революционной деятельности, полностью прекратил ее и, в сущности, начал жизнь заново, поступив (будучи уже, как говорится, человеком не первой молодости) на первый курс историко-филологического факультета Бакинского университета, где преподавал тогда Вячеслав Иванов.
В предисловии к альтмановской «Автобиографии» ее публикаторы совершенно справедливо подчеркнули, что она «восполняет важный пробел в отечественной мемуаристике – она позволяет по-новому взглянуть на духовную жизнь и религиозный уклад еврейских местечек, выходцы из которых, получив в большинстве случаев столь же ортодоксальное воспитание, как и М. С. Альтман, сыграли впоследствии значительную (вернее, громадную. – В. К.) роль в истории Советского государства и его культуры» (с. 206).
Уникальная честность рассказа недвусмысленно подтверждает, что М. С. Альтман действительно смог причаститься русской культуре (об этом же ярко свидетельствует его произошедший уже в преклонные годы разрыв с презиравшим русский язык высокопоставленным братом).
Но путь М. С. Альтмана, увы, не был «типичным». Те, кто получали подобное же воспитание, а затем связывали свою судьбу с большевизмом, чаще всего оставались чуждыми русскому бытию и культуре. Стоит привести весьма выразительный пример. В том же 1896 году, когда появился на свет М. С. Альтман, и в той же Белоруссии родился ставший впоследствии одним из виднейших большевиков Я. А. Эпштейн, известный под псевдонимом Яковлев (кстати, родились они почти одновременно: первый 4 июня, второй – 6-го). Жизнь Эпштейна началась в Гродно, который был такой же, – хотя и намного более крупной, – еврейской обителью, как и альтмановская Улла (в 1897 году в Гродно из 49,9 тыс. жителей 29,7 тыс. были евреи, а в Улле из 2,5 тыс. – 1,6 тыс. – то есть и там, и здесь более 60 процентов). Эпштейн окончил реальное училище и поступил в Петроградский политехнический институт, который затем оставил ради революционной деятельности. Как и М. С. Альтман, он после 1917 года боролся за установление власти большевиков на Украине, сталкивался с сопротивлением, вынужден был в 1919 году даже бежать в Центральную Россию, но это его ни в коей мере не поколебало. Как сказано в его биографии, опубликованной в 1927 году, «начиная с 1921 г. работает преимущественно над деревенскими вопросами»[332]. В частности, по этой причине он в 1929 году, с началом коллективизации, стал наркомом земледелия СССР и председателем Всесоюзного совета сельскохозяйственных коллективов СССР («Колхозцентр») и – с 1930-го – членом ЦК ВКП(б), а с 1934 года руководил сельскохозяйственным отделом ЦК.
И вот, казалось бы, мелкий, но по своей сути очень многозначительный факт. В своих известных мемуарах Н. С. Хрущев рассказал, как в 1937 году на Московской партийной конференции «выступил Яков Аркадьевич Яковлев, который заведовал сельхозотделом ЦК партии, и раскритиковал меня. Впрочем, его критика была довольно оригинальной: он ругал меня за то, что меня в Московской парторганизации все называют Никитой Сергеевичем. Я тоже выступил и в ответ разъяснил, что это мои имя и отчество, так что называют правильно. Тем самым как бы намекнул, что сам-то он ведь не Яковлев, а Эпштейн». Явно ради того, чтобы избежать обвинений в антисемитизме, Хрущев тут же добавил: «А после заседания ко мне подошел Мехлис… и с возмущением заговорил о выступлении Яковлева. Мехлис был еврей, знал старинные традиции своего народа (очевидно, имеется в виду еврейская «традиция», не предусматривающая употребления имени собеседника совместно с отчеством, как это принято в русском быту. – В. К.) и сообщил мне: «Яковлев – еврей, потому и не понимает, что у русских людей принято… называть друг друга по имени и отчеству»[333].
Может удивить, что Хрущев через три десятка лет ясно помнил и счел необходимым подробно описать этот вроде бы не имеющий существенного значения случай. Однако случай-то в самом деле впечатляющий! В любой русской деревне любого уважаемого крестьянина называли по имени-отчеству, а между тем Яковлев, уже полтора десятка лет «руководивший» русской деревней, не знал этого и обвинил Хрущева в насаждении некоего низкопоклонства или даже «буржуазно-феодальных» нравов! Поистине поразительная отчужденность от жизни, которой Яков Аркадьевич заправлял!.. Словом, «курьез» этот обнаруживает очень существенную «особенность» тогдашних властителей.
* * *Итак, для евреев-большевиков была характерна изначальная отчужденность от русской жизни, и это, вполне понятно, не могло не сказаться на их отношении – в том числе собственно «практическом» отношении – к русскому бытию и сознанию. И естественно вспоминаются лермонтовские строки:
Смеясь, он дерзко презиралЗемли чужой язык и нравы;Не мог щадить он нашей славы:Не мог понять в сей миг кровавый,На что он руку поднимал!..Вместе с тем нельзя не напомнить соображения, высказанные в заключительной части предшествующей главы этого сочинения. Как убеждает изучение истории, в периоды «смуты» закономерно или даже неизбежно появление на политической авансцене любой страны «чужаков»; острейшее, неразрешимое столкновение различных сил внутри нации как бы настоятельно требует «чужого» вмешательства. И проклятья по адресу ничего не щадивших чужаков вполне естественны, но такие проклятья ни в коей мере не приближают нас к пониманию хода истории. Впрочем, эта нелегкая тема будет подробно освещена в дальнейшем; сейчас следует остановиться на другом вопросе.
При уяснении роли евреев в большевизме часто утверждают, что их было все же весьма немного, и, следовательно, они, мол, не могли в большой мере определять жизнь страны. Скажем, американский «русовед» Уолтер Лакер, даже признав, что «евреи составляли высокий процент большевистского руководства», тут же пытается посеять сомнение относительного этого факта: «Однако из пятнадцати членов первого Советского правительства тринадцать были русские, один грузин и один еврей»[334]. Это действительно так (хотя для точности отмечу, что нарком
