Русский Моцартеум - Геннадий Александрович Смолин

водитель укладывал сумки в багажный отсек, толпились туристы. Прямо у меня над головой женщина, с грохотом распахивая окна, бранила мужа. Бездомный старик, проведший ночь на земле под аркой, теперь, проснувшись, медленно и с трудом сбрасывал с себя листы картона и дырявое одеяло. Он поднял на меня тревожный взгляд – вдруг я сотрудник какой-то службы и собираюсь прогнать его вон?…

Всё, что я видел кругом, – и прекрасное, и уродливое, – казалось мне именно таким, каким и должно было быть: даже горлышко разбитой бутылки в канаве (странным образом не замеченной дотошнейшими дворниками столицы Лихтенштейна, – а такое случается раз в сто лет) ослепило меня отражённым светом.

Мы поднялись по улице, а у гостиницы свернули во дворы и принялись искать скамью, чтобы, устроившись, посмотреть то, что было в переданном мне свёртке. Наверняка это были письма, документы или что-нибудь интригующее. Скамейка нашлась на детской площадке. Там с хохотом носились дети, играя в мяч. Но тут мяч угодил мне в голову. Я поднял его и бросил худосочному мальчишке с копной огненно-рыжих волос и густо усеянным веснушками лицом. Чем-то неординарный юноша привлёк мой взгляд.

Я не сразу докопался до сути бумаг, переданных мне. Чуял нутром, что не надо торопиться, стоит подождать. Это был мой последний шанс – собрать воедино части головоломки под именем Моцарт: артефакты, письма и неизвестные партитуры маэстро, рукописи, переданные мне девушкой в бело-голубом блузоне, знаки тайных масонских обществ, люди-фантомы в серых одеждах, усадьба «Аскания-Нова» и её владелец барон Фальц-Фейн еt cetera…

Спешить нам с Соней не было резона. По крайней мере, не сейчас…

Здесь, в идеально ухоженном саду, в лучах прекрасного утреннего солнца мы, прижавшись друг к дружке, задремали.

XIX. Уничтожение следов

«Чересчур часто жизнь великих гениев бывает испорчена бездумной неблагодарностью их поклонников»

Иосиф Гайдн в письме Вольфгангу Моцарту

Заручившись одобрением барона Фальц-Фейна проекта «Русский Моцартеум», мы с Соней поехали обратно в Мюнхен. К доктору Дуде. За артефактами: посмертной маской и локоном волос великого композитора.

Нам повезло: Романцовых не было – они уехали. Так что передачу пряди волос Моцарта и другие вопросы мы решали в спокойной обстановке…

После смерти Моцарта началось уничтожение всех следов, которые могли бы поставить «заговор» под удар. Первым делом тело Моцарта было спешно погребено в общей могиле, которая осталась непомеченной. Эксгумация, таким образом, исключалась. Констанца, начавшая сдавать комнаты, в горе бросилась в ноги императору, чтобы тот пошел навстречу вдове гения (и он пошел). Какой трогательной, надо думать, была эта сцена! Зюсмайр вновь стал учеником Сальери и после непродолжительной, но успешной карьеры умер при загадочных обстоятельствах. Сам Сальери был публично защищен и признан невиновным. К этому можно добавить появление дополнительной – извращенной – информации о смертельной болезни Моцарта, на которую впоследствии в основном и опиралось большинство биографов. А что же Констанция? Она вышла замуж за Ниссена, написавшего первую биографию Моцарта, в значительной степени опираясь при этом на помощь Констанции. Но Констанция не могла или не хотела вспоминать обо всём том, что произошло далекой роковой ночью. Она попросила сестру Зофи написать ей (тем самым и мужу-биографу) о событиях того времени (если подходить строго – это доказательство ее отсутствия). Зофи тут же отозвалась и отправила (с пробелами и неверными данными) Георгу Николаусу и Констанции Ниссен письмо следующего содержания:

«A Monsieur Monsieur Le Chevalier Nissen Conseiller Actuel d'etat de S: M: Dannoise Fresentem A Salzburg»

«…Теперь о последних днях Моцарта. Он всегда видел от нашей любимой матушки только любовь, да и она от него тоже, – помню, частенько в Видене (где я и моя матушка останавливались в „Золотом плуге“) Моцарт в страшной спешке вбегал с пакетиком под мышкой, в коем были кофе и сахар, вручал его нашей доброй матушке со словами: здесь, дорогая мама, Вам немного пополдничать. Это радовало ее ну совсем как ребенка. Сие случалось весьма часто, короче Моцарт никогда не приходил к нам с пустыми руками.

Теперь, когда Моцарт заболел, мы обе сшили ему ночную сорочку, которую он мог надевать спереди, потому что из-за опухлости он не мог поворачиваться, и так как мы не знали, как тяжело он был болен, мы сделали ему также подбитый ватой шлафрок (во всем этом нами руководила его добрая супруга и моя любимейшая сестра), чтобы он мог хорошо закутаться, если бы ему нужно было встать. Таким образом, мы прилежно посещали его, он также проявил сердечную радость, получив шлафрок. Я каждый день ходила в город проведывать его, и когда однажды в субботний вечер я пришла к ним, Моцарт сказал мне: теперь, милая Зофи, скажите маме, что я чувствую себя совсем хорошо и что через недельку после ее именин я еще приду поздравить ее. Кто, кроме меня, мог доставить матушке большую радость и принести ей столь радостную весть, когда сама она вряд ли ожидала такого известия, и я поспешила домой обрадовать ее, тем более что и мне самой он показался очень оживленным и хорошо выглядевшим. Итак, на следующий день было воскресенье: я была еще молода, но, признаюсь честно, мне никогда не доставляло особого удовольствия тащиться из пригорода в город пешком, а ехать у меня не было денег, и я сказала нашей доброй матушке: дорогая мама, я не пойду сегодня к Моцарту – ведь вчера ему было так хорошо, а сегодня наверняка лучше, одним днем больше или меньше – ничего, пожалуй, не изменится. На это она ответила: знаешь что, приготовь-ка мне чашку кофе, а потом и решим, что тебе делать. Она явно была расположена к тому, чтобы оставить меня дома, ведь ты, сестра, знаешь, как я обычно у тебя задерживаюсь, ну, пошла я на кухню, а огня не было. Разожгла я лучину, растопила огонь. Но Моцарт никак не выходил у меня из головы, кофе был готов, а огонек мой все горел. Смотрю я, как он разгорается, сгорело уже порядочно, свету все больше, а я уставилась на него, и так мне захотелось узнать, что там делает Моцарт, и только я об этом подумала, вижу – свет гаснет и погас совсем, как будто бы его никогда и не было. Не осталось ни искорки во всем очаге, не было воздуха, я не могла этого вынести, меня охватил озноб, я побежала к матушке и рассказала ей все. Она сказала, поворачивайся же поскорее и иди, только рассказала,