Под-Московье - Анна Калинкина

Чтоб им всем пусто было! Леха Фейсконтроль собственной персоной. В черной замызганной рубашке, в спортивных штанах, явно навеселе. Засаленные волосы свисают на плечи, глазки-щелочки так и впились в нее.

Вот и влипла. Но еще несколько секунд она вопреки здравому смыслу надеялась, что все обойдется. Может, все-таки не узнает?

— Ки-иса! — протянул он. — Какими судьбами? Я уж и не чаял тебя увидеть.

— Вы обознались, — пробормотала она невнятно, словно с набитым ртом.

— Да ни в жисть! — восторженно заорал Леха. — Какие люди к нам — и без охраны! Только за каким фигом ты мукой обсыпалась? Я тебя в любом прикиде узнаю!

На них начали оборачиваться, несколько человек подошло ближе, глядели выжидательно.

— Чтоб я да не узнал тебя, лапуля! — еще громче завопил Леха. — Эх, Мурка, ты мой Муреночек! Кошечка, покажи ушко! Давай я тебя за ухом почешу, зверек ты мой хорошенький!

«Выхода нет. Прости, Леха, но ты просто не оставил мне выбора». — И она молниеносным движением вонзила нож ему в бок. Фейсконтроль секунду недоуменно смотрел, словно не понимая, потом схватился рукой за живот. По пальцам заструилась темная кровь. Пока никто не опомнился, Кошка ударила второй раз — туда, где должно быть сердце. Ей не хотелось, чтоб он мучился. Леха с тем же удивленным лицом повалился ей на руки.

— Мурка… киска… прости…

«Эх, Леха! Я правда не хотела. Так уж вышло — или ты, или я. Лучше б это был кто угодно другой. Что за несчастная судьба поставила тебя сегодня у меня на пути? Помнишь, как ты меня спрашивал — что такое красное на черном? Теперь я знаю это, Леха. Красное на черном — это твоя кровь, пропитавшая рубашку. И на черном она не видна — просто влажное липкое пятно на ощупь…»

Часовой, опомнившись, вскинул автомат, но Седой с неожиданной силой ударил его прикладом по голове, точно дубиной, и тот упал.

— Уходите в туннель! — закричал Седой ей и Яне. Попытался подтолкнуть в ту же сторону и Рохлю, но тот замешкался. Его кто-то ударил сзади, и он осел на пол, все еще глядя на Яну. Та застыла в ужасе, так что Кошке пришлось силой тащить ее за собой. А сзади отбивался от нападавших Сергей.

Какое-то время Кошке удавалось тащить Яну чуть ли не на себе, но та все тяжелее висла на ней. И вдруг остановилась, схватилась за живот:

— Все, не могу. Больно. Иди одна, я тут посижу.

— Дура, тебя убьют!

— Мне все равно. Больно очень. Пусть лучше убьют.

«Черт бы побрал эту идиотку! Как не вовремя ей приспичило рожать!»

Сзади, в туннеле, послышались выстрелы. Потом шаги, хриплое дыхание. Кто-то догонял их. Кошка ждала с ножом в руке. Шаги приближались, по характерному кашлю она узнала Седого. Он подошел, пошатываясь, словно пьяный. Прохрипел:

— Почему вы здесь? Сказано — уходите!

У него на губах пузырилась красная пена.

— А где… — она хотела спросить про Сергея, но он понял по-своему:

— Пашу не уберег. Что я Ивану скажу?

«Вряд ли ты этого самого Ивана когда-нибудь еще увидишь», — подумала она, но ничего не сказала. Вместо этого выдавила:

— А… ученый где?

— Не знаю. Ранен, убит — какая разница? — хрипло пробормотал он и опустился на шпалы. — Ты вот что… тут, в рюкзаке у меня возьми, что тебе причитается. Там больше, чем достаточно. Спаси хоть девчонку. Ведь ее ребенок — Ванькин внук. Все, что останется от него…

Тут Яна как раз застонала. Кошка попыталась ее осмотреть, а когда вновь повернулась к старику, он уже не дышал.

«Действительно, какая разница? Мы все умрем рано или поздно», — подумала Кошка. И для очистки совести сделала последнюю попытку уговорить Яну, хотя понимала — бесполезно:

— Ну, попробуй хоть немного пройти. Иначе умрешь.

— Уж лучше умереть, — пробормотала та.

— Дура! — с отчаянием сказала Кошка. — Чего ты с нами потащилась, если знала, что вот-вот родишь?

— Ребенок, — невнятно пробормотала Яна.

— Что — ребенок?

— Колька… Он бы его убил… Ребенка… Или продал. Ему младенец не нужен. Он сам так говорил.

«Интересно, — думала Кошка, — почему нас не догоняют?» Она сидела возле стонущей Яны и пыталась помочь ей, как могла. Сколько прошло времени? Она не знала. Наконец, в руках у нее оказался пищащий скользкий комок, а Яна лежала, и кровь текла из нее струей. Ничего нельзя было сделать. Еще через полчаса лишь комок у Кошки в руках подавал признаки жизни, слабо попискивал. И она мысленно попросила прощения у мертвой Яны, что завидовала ей.

Она сняла с умершей рубаху, разорвав по шву, и завернула в нее ребенка. Потом взяла рюкзак Седого, обшарила его карманы, все патроны забрала себе, взяла и флягу, и нож — все, что могло пригодиться.

Что теперь делать? Никого из тех, кого она должна была довести до места, не осталось. Они умерли, они все умерли из-за того, что связались с ней. Нашли бы другого проводника — может, остались бы живы. Она проклята, и лучше бы ей умереть тоже. Но это всегда успеется, а сейчас надо уходить. Но как быть с ребенком? Он, наверное, тоже вот-вот умрет, хотя пока и шевелился. В любом случае оставаться здесь, возле мертвых, смысла нет — если на нее наткнутся, ей не поздоровится. Интересно, успел кто-нибудь понять из Лехиных воплей, какая гостья побывала у них на станции сегодня? Если даже не успел, потом начнут опрашивать свидетелей, догадаются — а за ее голову здесь обещана хорошая награда. Значит, надо бежать, но куда девать ребенка? Зачем ей чужой младенец? Своего у нее не будет никогда, ну и не надо, а о чужом с какой стати заботиться? Какие странные звуки он издает — словно мяучит…

Она никому ничего не должна. Седой обещал ей плату за работу, но теперь он умер. Все, что ему принадлежало, она и так забрала себе. И делать больше ничего не обязана.

В какой-то момент Кошке захотелось оставить младенца здесь, возле мертвой матери, и уйти. «Все равно он, скорее всего, не жилец», — уверяла она себя. Но ребенок шевелился и слабо пищал.

Ведь это только бессмысленный комочек. Он еще ничего не понимает. И все же ясно — бросить его здесь — означает обречь на верную смерть. Не надо обманываться — раньше, чем здесь кто-нибудь пройдет, его успеют загрызть прожорливые крысы. И даже если кто-то с Третьяковской найдет его еще живым — это такая публика, что в первую очередь подумает, кому бы продать ребенка с пользой для себя — а что с ним будет, это им без разницы. Пусть хоть суп из него сварят или пустят на шашлык. Продадут попрошайкам, которые клянчат еду, и ребенок умрет у них через пару дней. А может, сразу шваркнут малыша головой об стену — просто так, смеху ради. Гуманнее всего было бы не оставлять его живым — придушить, что ли? Ведь он еще ничем не провинился…

Но Кошка все чего-то ждала. И вскоре ей стало ясно, что умирать младенец пока не собирается, а убить его она не сможет. Да, ей случалось убивать врагов, но то были взрослые мужчины. А вот погасить искру жизни в этом бессмысленном зародыше она почему-то была не в состоянии. Тем более, что Яна, его мать, такая легкомысленная и глупенькая с виду, умерла ради того, чтобы дать ребенку хотя бы возможность выжить.

Значит, надо взять ребенка и идти. Вперед, на Ганзу…

И как раз тут со стороны Третьяковской послышались шаги. «Все, — подумала она, — влипла. Быстрей надо было соображать!»

Кошка прижалась к стене. Ребенок пока молчал. Но те, кто шел с фонарями, неизбежно должны были, приблизившись, ее заметить, и убежать она уже не успевала. Одна — еще могла бы попробовать. С младенцем на руках — вряд ли. Кошка еще плотнее прижалась к стене и стала ждать.

Вдруг ей почудилось чье-то присутствие справа. Она изо всех сил старалась не оборачиваться. Морок, больше ничего. Черт, как же не вовремя! Кажется, все разом, даже здешние призраки, ополчились против нее. Кошка упрямо сжала губы, стараясь не поддаваться панике. Ей хотелось, как тогда в парке, с воплем кинуться куда угодно, очертя голову. Но тогда ее точно убьют! И она из последних сил старалась сдержать рвущийся вопль отчаяния и ужаса.

Тем временем, люди с Третьяковской подошли ближе, луч фонарика упал на мертвое лицо Яны.

— Гляди, это ж Колькина девка. Ох, и вломит он всем, когда вернется, что не уследили! — тут говоривший длинно выругался. — Что делать-то — на станцию тащить, или тут пусть лежит?

— Уж лучше давай на станцию отнесем — а то не поверит, все равно возвращаться за ней заставит. Глянь, и старик тут, который бучу затеял. Откинулся, старый черт!

Они разговаривали в двух шагах от нее — казалось, Кошка могла бы протянуть руку и дотронуться до одного из них. Она обостренным чутьем улавливала даже исходившие от них запахи — пота, перегара и оружейной смазки. Но вот что странно — Кошку они как будто не замечали, а ребенок у нее на руках молчал. Но ей по-прежнему казалось, что кто-то стоит справа от нее у стены.