Рот, полный языков - Ди Филиппо Пол

При появлении поэта там толпа взревела, затем умолкла. С тем достоинством, которое отличало его частые публичные выступления, Уолт обратился к зрителям:

— Вот слова моего доброго убеленного сединами друга Уильяма Каллена Брайанта, и я считаю, что они отвечают нынешнему событию:

Живи же так, чтоб, услыхав призыв, Присоединиться к каравану множеств, Что движется к таинственному царству, Где каждый свой приют найдет в безмолвных Чертогах смерти, не был ты подобен Рабу в каменоломне, кто в свою темницу Бредет, гоним бичом, но твердый в вере. Приблизься же к своей могиле так, как тот, Кто полог своего задернет ложа И ляжет, чтобы сладким снам предаться.

При последних словах Уолт могучим ударом разбил бутылку о корпус корабля с зычным криком:

— Крещу тебя «Танатопсис» [184]!

Шампанское и осколки стекла обдали ближайших зрителей. Воцарилась оглушенная тишина. Уолт повернулся было, чтобы уйти, но тут же снова повернулся лицом к толпе.

— Часы показывают момент — но что показывает вечность? — спросил он.

Никто не ответил ни в шутку, ни серьезно.

Уолт повернулся к остальным. В глазах Эмили он будто увеличивался, как если бы сбрасывал путы цивилизации, готовясь померяться своей большой душой с самой смертью, разминая свои духовные мышцы в преддверии к некой небесной борцовской схватке.

— Ну-с, камерадос, наш корабль благородно окрещен. Остается только поднять паруса. О, капитан, мой капитан — уже пора?

Крукс сверился с карманными часами.

— Почти. Давайте ляжем на наши кушетки. Заговорил Дэвис:

— Вскоре мы поплывем по Бухте Семи Душ, принцесса Розовое Облачко встретит нас на Гранатовых обрывах, и наши заветнейшие мечты осуществятся.

Остин сказал:

— Скоро я обниму моих деток.

— И c'est vrai [185], после моего возвращения ни один медиум не сравнится со мной.

Крукс повел свой экипаж на корму к кольцу кушеток, несимметрично привинченных к палубе. Внутри кольца идеоплазмовые вместилища образовывали пентаграмму. С одной стороны в сложном порядке стройно выстроились плотно закупоренные металлические канистры и большие странного вида часы. От канистр тянулись резиновые трубки, по две к каждой кушетке. Каждая пара этих трубок завершалась гуттаперчевой маской для лица.

— Мисс Дикинсон, только вы одна не осведомлены о наших мерах предосторожности, а потому слушайте внимательно. Принцесса Розовое Облачко предупредила нас, что переправа с Земли в Обитель Лета сведет с ума человека, если он будет в сознании. Посему мы сочли за благо проделать это путешествие во сне, в таком же неведении об опасностях, как окаменелости профессора Агассиса.

Одна из канистр наполнена эфиром — газом, обладающим свойством усыплять мозг. Быть может, вы слышали о нем в связи с недавними экспериментами по родовспоможению в Центральной массачусетской клинике?… Вторая канистра содержит чистый кислород. Клапаны обеих контролируются вот этими multum-in parvo [186] часами — своего рода электромеханическим прибором для засечения времени. За пять минут до полудня часы включат подачу эфира в наши маски. В полдень они же перекроют подающие трубки. Каких-то шестидесяти секунд будет достаточно, чтобы завершить переброску, и в тот же миг мы все будем разбужены ураганом свежего кислорода. Так вот: готовы ли вы доверить свою жизнь такому механизму?

Неколебимая уверенность ученого — сходная в чем-то с новой бравадой Уолта — вдохновила Эмили. Она ответила:

— Если вы ручаетесь за это приспособление, то я доверюсь ему… и вам, сэр.

Крукс улыбнулся.

— Вот и хорошо. Момент приближается. Дамы и господа, прошу на кушетки!

Бесстрашные аргонавты, готовясь к отправлению в другое измерение, улеглись на подушках, набитых конским волосом.

Эмили кончиками пальцев взяла свою маску, надела ее и завязала. Закрыв ей рот и нос, маска вызвала у Эмили клаустрофобическое ощущение, будто ее заключили в новейший Металлический Погребальный Футляр Фиска.

Она и правда почувствовала себя мертвой — старейшие ее страхи наконец осуществились.

Уолт занял кушетку прямо напротив нее. Эмили перехватила его взгляд, он подмигнул, и ей сразу стало легче.

Солнце светило прямо над головой, шум толпы доносился до Эмили, будто бессловесный гремящий шум прибоя.

Зашипел газ. Эмили задерживала дыхание, хотя ее легкие готовы были лопнуть, но в конце концов не выдержала и сделала вдох.

Сон — трибуна, куда ни кинешь взгляд, по сторонам за рядом ряд Свидетелей толпы стоят.

Осушая последние капли забвения, она услышала щелчок клапана, за которым последовал Громовой Раскат Рока.

10

«Уронен в акр эфира в одеянии мужеложца»

Ее прах воссоединился и остался жив. На Атомы ее были наложены Черты, царственные, вобранные, немые.

Она была Созданием, облаченным в Чудо. Это была Мука, величественнее, чем Восторг. Это была… Боль Воскрешения.

Если Смерть была Тире, то сама она, несомненно, противолежащий дефис.

Все еще вытянувшись на кушетке, смутно заметив, что полуденное небо над ней каким-то образом приобрело закатные оттенки — покров из золота и алости, пурпура и опала, — Эмили поднесла дрожащую руку к лицу и попыталась снять маску.

Над ней возникла фигура озабоченного Уолта.

— Погоди, Эмили, разреши мне.

Он снял с нее маску и помог ей сесть. Эмили заставила свои глаза сосредоточиться на их спутниках, которые мало-помалу приходили в себя, приподнимались, кое-как снимали анестезирующие приспособления.

— С тобой все в порядке? — спросил ее Уолт.

— Я… мне кажется, что да. Хотя я словно боюсь признать это тело своим. Что произошло? Мы действительно миновали рубеж смерти?

— Видимо, да. Но давай поможем остальным, и тогда мы увидим то, что увидим.

Вскоре все путешественники уже стояли на ногах, хотя и подгибающихся.

Затем впервые они осмелились поднять глаза и посмотреть за пределы «Танатопсиса».

То, что они увидели, заставило их всех сомнамбулически шагнуть к перилам.

«Танатопсис» стоял на колесах посреди словно бы безграничной абсолютно плоской равнины, окаём которой каким-то образом казался более отдаленным, чем земной горизонт.

И равнину покрывала изумрудно-зеленая, почти светящаяся трава, скошенная, или подстриженная, или благодаря природному самоограничению уподобившаяся ровной бархатистости газонов какого-нибудь Вельможного Поместья. И кроме этой травы, никаких иных примет.

Они стояли, застыв, в растерянном молчании, пока Уолт не разразился громовыми взрывами хохота, за которым последовала восторженная, почти безумная речь:

— О мой милый Боже! Я был прав с самого начала. Как прекрасно, как справедливо, как совершенно. Когда-нибудь какой-нибудь поэт получал более верное подтверждение своих видений? Прошу вас, кто-нибудь… спросите меня, что такое эта трава!

Эмили сказала послушно:

— Что… что такое эта трава, Уолт? Уолт выпятил грудь и задекламировал:

— Спросил ребенок: «Что такое — трава?» и полные ее принес мне горсти. Как мог ответить я ребенку? Я этого не знаю, как и он. Догадываюсь я: должно быть, это флаг моей природы, сотканный иззелени надежды. Еще догадываюсь: это Господа платок, надушенный подарок и напоминание, оброненный нарочно и с именем владельца где-то в уголке, чтоб мы могли увидеть, и заметить, и спросить: «Он чей?» Еще догадываюсь я, что это — единые, иероглифические, не стриженные волосы могил!

Юный Саттон захлопал в ладоши.