Тени исчезают в полдень - Анатолий Иванов

Милиционеров оказалось двое. Большаков тотчас же попросил одного из них ехать с ним в Зеленый Дол.

— Да что у вас тут, целое разбойничье гнездо, что ли?! — воскликнул недовольно один из милиционеров, которому очень не хотелось снова куда-то тащиться сквозь пургу.

— Видно, гнездо, — мрачно сказал Захар. — А выводки по всему району расползлись. — И повернулся к шоферу: — Лопата есть? Мосты оба ведущие?

— Оба-то оба, — буркнул шофер. — Да ведь не пробьемся теперь, однако.

— Надо, браток, пробиться, — сказал Большаков.

... Через минуту милицейская машина с трудом развернулась по глубокому снегу и утонула в ревущей снежной круговерти.

А в Зеленом Доле меж тем происходило следующее...

Пистимея, с утра беспокойно крутившаяся возле окон, видела, как Анисим Шатров проковылял к дому Захара Большакова. Она проводила его взглядом до самых дверей, незаметно перекрестилась и начала шептать молитву.

Однако Устин, лежа на кровати, все увидел, услышал и мрачно усмехнулся.

— Господи, чего ты? — сказала она.

— Ничего. Жрать давай, — ответил Устин.

Гремя заслонкой и чугунами, Пистимея не спускала глаз с председательского дома. Вот из него вышел Анисим... Затем показался сам Захар. Тут уж старуха, забыв о недочищенной картошке, просто прильнула к стеклу.

Захар шагал по улице, направляясь, кажется, в сторону амбаров. Пистимея следила за ним, пока было возможно, затем набросила шаленку и выскочила на улицу.

Когда вернулась и, присев у окна же на лавку, снова принялась за картошку, руки ее подрагивали. Картофелины часто выскальзывали, плюхались обратно в ведро с водой.

— Ну, кто там куда направился? — все тем же насмешливым голосом спросил Устин. — С чего ты вдруг каждый след начала нюхать? Подпирает, что ли?

Пистимея со зла бросила теперь картофелину обратно в ведро сама. Но тут же подавила в себе эту секундную вспышку, продолжала свое дело.

В ведро падали и падали длинные картофельные стружки. Устин все глядел и глядел на жену, чуть злорадно пришурясь. И тогда она промолвила:

— Председатель это пошел... к Наталье. А ты еще... скалишься!

— Ну и что с того? Он ко многим ходит.

— Дурак! — в сердцах буркнула Пистимея. Но тут же прибавила жалобно: — Прости ты меня, Господи.

— Вот и дождался от тебя ласкового словца, — сказал Устин и отвернулся к стене.

— Так ведь к Наталье, говорю, пошел... К Наталье...

— А-а, пусть хоть к самому сатане.

В голосе Устина была теперь усталость и безразличие. Пистимея долго-долго глядела на мужа. Потом тихонько положила кухонный ножик, неслышно оделась, словно остерегалась, как бы не услышал муж, и побежала в молитвенный дом.

... Вернулась она бледная как полотно. Устин лежал в прежней позе, словно неживой. Печь прогорела. Старуха подкинула туда дров, внимательно глядела, как они разгораются. В одной руке снова держала нож, в другой — картофелину.

В избу заскочил Илюшка Юргин, закричал:

— Слыхали, а?! В Ручьевке-то что приключилось! Захар туда укатил...

— Тише ты, — попросила Пистимея. — Вишь, спит Устин. Ступай, ступай...

— То есть как «ступай»! — удивился Юргин. — А я говорю — в Ручьевке-то... Ведь эдак, ежели что... и нас... Недаром же ты сказала вчера — будь под рукой...

— Да пошел ты отсюда! — крикнула Пистимея, заглушая его последние слова. И принялась выталкивать Юргина в сени.

Устин, однако, не спал. Он слышал, как в сенях жена и Юргин о чем-то долго разговаривали. Голоса то усиливались, то затихали. Но слов из-за свиста ветра за окнами разобрать было нельзя.

Наконец Юргин ушел, хлопнув дверью. Пистимея вернулась к печке.

— Ты дашь сегодня позавтракать или нет? — раздраженно спросил Устин. — Или с голоду решила уморить?

Пистимея сидела возле печки, задумчивая, положив маленькие, сморщенные руки на высохшие коленки. Маленькая головка, туго обмотанная черным платком, была глубоко втянута в плечи.

Голос мужа заставил ее вздрогнуть. Она зачем-то принялась разглаживать ладонями юбку на коленях, потом сказала:

— Скоро, скоро... накормлю уж... Устинушка. Приставила уж варево.

— Чего там Илюшка болтал? Что в Ручьевке случилось?

— Дык это... Уваровские собаки докторшу покусали. Эту, Краснову, что уколы приезжала делать.

Об Анне Уваровой, простоявшей чуть не всю ночь на коленях в снегу, Пистимея говорить ничего не стала.

В комнате надолго установилось безмолвие, точно в ней не было ни одной живой души. Лишь тоскливо пело в трубе, да ветер, налетая порывами, дребезжал оконными стеклами.

Пистимея перекрестилась, вздохнула и встала. Она заглянула в печку, затем, не разгибаясь, повернула голову к дверям и так застыла, окаменела — у порога стояла уборщица конторы Наталья Лукина.

— Иди в контору, — сказала Наталья. — Больная тебя зовет.

— Ка... какая еще больная? — Пистимея с трудом выпрямилась. В позвоночнике ее что-то щелкнуло, будто переломилось.

— Да Марфа Кузьмина. Занедужила, говорит, что-то. Об чем-то спросить хочет.

— Она ведь... Приехала с Озерков, что ли, она?

— Зачем... По телефону просит.

Больше ни о чем не спрашивая, Пистимея кинулась на улицу.

В колхозной конторе по случаю воскресенья никого не было, на недомытом полу стоял таз с грязной водой, валялась мокрая тряпка.

Запыхавшаяся от быстрой ходьбы Пистимея чуть не опрокинула это ведро. Еще не успев поднести трубку к уху, она закричала, косясь на дверь, — Наталью она оставила на несколько шагов позади:

— Марфушка? Я слушаю. Ага, я... Чего? Кто просил передать? Дочка Семена Прокудина? А что? Говори громче, щелкает в трубке-то, аж в голове звенит. Что? Фрол... Дорофея Трофимыча... и Семена в мили... О Господи! О Гос..

И Пистимея смолкла, едва вошла Наталья. Поджав губы, она только слушала, уставив стекленеющие глаза на Лукину. Раздевшись, Наталья принялась домывать пол.

А потом вошел в контору Филимон Колесников в наспех накинутом полушубке.

— Что это тут? В чем дело? — спросил он. — Гляжу в окно — вы наперегонки с Пистимеей бегаете.

— Да вон, — указала Наталья мокрой тряпкой на телефон. — Егорки Кузьмина мать, что ли, захворала.

— Ага, ладно, Марфушка, — заговорила наконец в трубку Пистимея осипшим голосом, отворачиваясь от цепкого взгляда Филимона. — Все понятно... Дык ты, значит, эдак сделай: три пучка богородской травки возьми да стебелька четыре подорожника. Ага... а в аптеке березовых почек спроси. И завари травушку, а как закипит, подорожник туда брось да ложку этих почек. И пей на ночь... Ну, все. Разведреет — я навещу тебя. А сейчас вот побегу домой, накормлю Устина — да в молитвенный дом... Помолюсь за тебя.

Повесила трубку и, ни на кого не глядя, пошла из конторы.

— Что там с Марфой? — спросил Устин, едва она показалась в дверях.

— Ничего... Бог милостив. Сейчас, сейчас накормлю тебя! — И заметалась по избе.

Всегда была Пистимея услужлива, но, возможно, никогда она так не суетилась, чтоб угодить мужу. Впрочем, Устин не заметил этой ее торопливости, а вернее — не обратил никакого внимания. Буря за окном, Захар, Демид, больная Марфа, собственная жена — все ему было сейчас безразлично. Ел он в последние дни тоже без всякого интереса и разбора, не ощущая даже вкуса.

Однако сейчас, когда жена собрала на стол, он хлебнул ложку-другую и тупо уставился в тарелку.

— Горчит, что ли, а? — поднял он глаза на жену.

Возле Пистимеи тоже стояла полная тарелка, но она не притрагивалась еще к ней. То резала хлеб, то бегала беспрерывно к шкафу с посудой, к печке. И слова мужа застали ее возле печки.

Пистимея спокойно подошла к своей тарелке, зачерпнула в ложку немного супа, попробовала:

— Верно, чем-то припахивает. Уголек, может, упал какой или щепочка.

— Щепочка?! — переспросил Устин, и в глазах его метнулось что-то нехорошее. Однако он еще хлебнул ложку. — Не-ет, ты у меня попробуй.

— Господи! — всхлипнула Пистимея. — Да ты в уме ли, Устинушка?! Что у тебя на мыслях-то! Недавно молол насчет Варьки что-то... С одной ведь чугунки наливала тебе и себе, ты же видел.

Устин это действительно видел. Но все-таки стукнул кулаком по столу:

— Пробуй, тебе говорят!

Тогда Пистимея вытерла слезы фартуком, переставила его тарелку к себе, а свою пододвинула мужу. И молча начала есть, временами по-прежнему всхлипывая.

Это Устина успокоило. Когда у жены осталось супа полтарелки, он склонился над своей, быстро опростал ее. Съел потом половину курицы, выпил стакан чаю и снова завалился на кровать.

А Пистимея торопливо выскочила в сени, прихватив с собой пустую литровую кружку, оттуда в коровник. Пестрая корова, тяжело отдуваясь, равнодушно жевала свою жвачку. За загородкой глухо постукивали копытцами по деревянному настилу две овцы.

Пистимея легла животом на эту загородку, глубоко засунула в рот два пальца...