Лапти - Петр Замойский

Когда ушли и в сельсовете настала тишина, уполномоченный обратился к милиционеру:

— Ты хотел еще рассказать… — Но в это время отворилась дверь, вошел Яшка с парнями: они ходили на поселок Камчатка.

— Сколько? — спросил уполномоченный.

— Семнадцать едут, а четверо дают подводы для колхозного хлеба.

Милиционер засмеялся.

— А у тебя сколько? — спросил его Яшка.

— Тридцать пять со своим и тринадцать подвод.

— Где нам до тебя! Дай-ка твою шинель.

— Думаешь, амуниция помогает?

— А то нет?

— Я без угроз! — смеется милиционер.

— Садитесь, ребята, — предложил уполномоченный. — Утром еще раз пойдете проверите. Рассказывай, — обратился к милиционеру.

Но едва тот открыл рот, как, запыхавшись, вбежал Перфилка и, тараща глаза на милиционера, крикнул:

— Пунцовский удрал!

Некоторое время милиционер непонимающе смотрел на Перфилку, затем вскочил и чуть не стукнулся макушкой о матицу потолка.

— По какому праву?

— Право у него в ногах. Мы его заперли в колокольне, а дверь-то в церковь была заперта с его стороны. Он открыл задвижку, прошел рожью к нам и говорит: «Помогать будут». Наши ребята: «Что ж, помогай, ежели охота есть». Только один я сумлевался. «Э-э, не надо его, убежит, греха наживем». Не послушались моего совета, а он, чтобы ему где-нибудь шею свернуть, отнес мешок на весы и говорит: «Пойду помочусь». Тут я опять ребятам: «Эй, ребята, сбежит». А ребята в смех: «Что ж, Перфил, ужель ему в церкви это дело творить? Иди, слышь». Он и того…

— Ай сукины дети, ай подлецы! — всплеснул милиционер огромными ручищами. — Где же теперь его ловить?

Опрометью бросился из помещения и прихватил за руку испуганного Перфилку. На улице чуть не сшиб с ног Вязалова, который с Петькой и Лукьяном возвращался из второго общества.

— Куда? — крикнул Петька, но милиционер даже не оглянулся.

Пришел он обратно вскоре. Лицо его было сияющим.

— Поймал? — изумился уполномоченный.

— Готово.

— Где его нашел?

— Не его, а другого. Этого хлопца посадил, который прибегал.

— Перфилку?

— Это он ему церковь-то открыл. Изнутри была заперта. Пришел глаза мне замазывать. Теперь пущай сам сидит.

Скоро в помещении сельсовета остались дым, мусор да старик сторож.

Утром

Тропинкой по лесу тихо шел Бурдин. Каждый куст манил его спать. Вилась за Бурдиным кудрявая струйка дыма.

А вот и поляна. Две копны сена стоят, поодаль, возле кучи песку, где днем играют ребятишки, притулился шалаш.

Огороды первого общества, улица. Вышел против избы Сотина. Хотел пройти, но из-под крыльца выбежала собачонка и беззлобно принялась лаять.

— Свой, свой, — уверял ее Бурдин.

Мимо шел коровий пастух с двумя подпасками. Увидев Бурдина, остановился, снял картуз, поздоровался.

— Выгонять идешь? — спросил его Бурдин.

— Как же! Пораньше выгонишь — и накормишь, а то весь день стадо на стойле.

Из труб над избами показались дымки, заскрипели вереи колодцев, послышался перезвон ведер, мычание коров и разговоры. На тополях возле церкви яростно кричали галки. За оградой стояли ряды телег с рожью. На одной телеге сидели два мужика, с ними ночной караульщик в худом халате. Мужики, куря, переговаривались, а караульщик, упершись спиной в обод колеса, сидел и спал. Берданка стояла между ног. Бурдин, кивнув мужикам на возы спросил:

— Сколько подвод?

— Семьдесят три.

— Через полчаса пусть ударят в колокол, — сказал Бурдин. и отправился к Столярову.

Алексей и Вязалов уже сидели за столом, завтракали.

— Хлеб-соль!

— Садись.

Разварная картошка с малосольными, пахнущими укропом огурцами стояла на столе. Рядом — большая сковорода жареного судака, залитого яйцами.

— К такой закуске не мешало бы… — намекнул Бурдин.

— Это можно, — догадался Алексей. — Дарья, дайка по стаканчику.

— Нет, нет, не надо! — замахал руками Бурдин. — Сразу в сон ударит.

— А ты небось поверил? — засмеялась Дарья. — Аль у меня, как у Юхи, всегда на припасе?

— Что у Юхи на припасе? — осведомился Бурдин.

— Пол-литровка из кармана не вылезает. Как выселили, опять торговать принялась.

Зазвонил колокол. С улицы донеслось мычанье коров, окрики пастухов. Улицы быстро ожили. Возле конюшни первой бригады поднялась суета. Заведующий сбруей и сынишка его, поднявшийся вместе с отцом, выносили хомуты, седелки, вручая их возчикам.

Возчики вели лошадей на площадь, где стояли подводы, стремились ухватить телеги на железном ходу. Таких телег было немного, и из-за каждой чуть не происходила драка.

— Те, которые запрягли, отъезжали с площади и останавливались на дороге.

— А из единоличного сектора пока никого нет, — заметил Алексей Вязалову. — Сергей Петрович, пойдем: я — во второе, ты — в третье общество.

Навстречу из-за ветел выехал Перка.

— Что везешь? — остановил его Алексей.

— Овес, товарищ.

— А рожь по контрактации всю вывез?

— Да нет еще, товарищ. У меня кладь не молочена.

— Оглобли назад! Овес ты и без обоза вывезешь.

— Товарищ…

— Да тебе что, митинг открыть? «Товарищ, товарищ»! Ну-ка, поворачивай оглобли и сыпь не меньше двадцати пудов ржи.

— Ведь не успею, товарищ.

— Догонишь, ты шустрый.

Второй подводой ехал шурин Петра Сергеевича.

— Что насыпал?

— Рожь, — пробасил он.

— Развяжи мешок… Не этот, а вон внизу.

Торопливо и что-то ворча, развязал.

Алексей засунул руку в мешок, вынул горсть ржи, потряс на ладони — зерно было подходящее. Для острастки сказал:

— На вам, боже, что нам не гоже!

— Самое челышко насыпал. Грех говорить.

Вполурысь — на передней дуге флажок — ехали подводы с верхнего конца третьего общества. Милиционер шел сбоку. Завидел Алексея, крикнул первой подводе:

— Сто-ой! — и, улыбаясь, поздоровался с Алексеем.

— Всех гонишь? — спросил Алексей.

— Два застряли. Сказал им, чтобы рожь насыпать, а они — овес.

— Проверял? — кивнул на возы.

— Почти в каждый мешок лазил. Хошь, я тебе помогу?

И, обернувшись к обозу из тридцати подвод, зычно крикнул:

— Дуйте к церкви! А ты, — указал на первого, у которого на дуге был флажок, — ответственный вместо меня.

Парень, польщенный этим, лихо сдвинул картуз на затылок, ударил кнутом по земле; звонко высвистнул и тронул вожжи.

Лесом ехали десять подвод колхозников из четвертого общества. Их сопровождали Сатаров и горласто пел «Вихри враждебные».

Всю улицу первого общества запрудили подводы. Колхозные, а их было около ста подвод, передним концом доходили почти до плотины. Сзади подъезжали единоличники.

Подул ветер. Над Левиным Долом вздрогнул туман и, оторвавшись, медленно поплыл. Казалось, река горела, испуская голубой дым.

— Поторапливайтесь, мужики, — говорил Алексей, — солнце вот-вот покажется.

Петька принес красное полотно на двух древках и прикрепил к телеге. На полотне старательно выведено:

ХЛЕБ ПЕРВОГО ГОДА КОЛХОЗА — ПЯТИЛЕТКЕ В СРОК

«ЛЕВИН ДОЛ»

— Хорошо закрутил, — похвалил Алексей.

— Послушай-ка, Алексей Матвеич, хорошо ли, что мы в обоз единоличников допустили?

— Пусть привыкают.

Устин ходил и справлялся у возчиков — не забыли ли они взять с собой какой-нибудь кафтанишко или рваный мешок, чтобы в жару закрыть спину лошади: мух и особенно оводов было множество. Он нес возчикам все, что только находил. Даже старую рогожу.

Сотин хозяйски наказывал дяде Якову:

— За весовщиком гляди. Особливо за черненьким с усиками. Обвешивать горазд. От весов ни на шаг.

— Знаю, Ефим, знаю. И этого огурчика видел. Крик у него с Виргинским колхозом вышел при мне. От каждого воза по два кило недовеса получилось.

— А оркестр, — продолжал Сотин, — не до конца слушать. Пущай слушают те, которым ехать близко. Они по два, а то и по три раза успевают на элеватор, а мы в день — только раз.

— Может, и речи не слушать. Ссыпал и домой?

— Нет, неудобно. Сам председатель рика едет от нас. И если говорить будет, то про наш колхоз обязательно упомянет. Тут вы ему «ура». Одним словом, чтобы к вечеру домой.

Несмело подошел к ним бывший продавец кооператива Гришка, с повядшими глазами. Этот продавец, нажившийся на «темных пятаках», выстроил дом, купил лошадь.

— Ты ко мне? — спросил Сотин.

— Не знаю, с кем поговорить, — не вижу Алексея Матвеича.

— Зачем он тебе?

— Вчера наряжали меня в обоз, а нынче, глядь, лошадь захромала.

— Что с лошадью?

— Копыто засекла.

— В кузницу своди, срежут.