Падение Стоуна - Йен Пирс

Говорил он короткими отрывистыми фразами. Сообщал, что считал нужным, и умолкал. В его словах не было ни малейшего украшательства, что освежало, но и слегка обескураживало.

— А второе испытание пройдет столь же удачно, как и первое? — спросил я внезапно.

— Конечно. Почему вы спрашиваете?

— Потому что мистер Макинтайр попросил меня проверить его счета. Как у него с деньгами. А с ними положение скверное. Я тревожусь за него.

Он кивнул.

— Я тоже, — сказал он. — Очень тревожусь. Он хороший человек. Прекрасный инженер. Но он не очень разумен. Вы меня понимаете?

— Да. И его положение очень опасно. Ваше тоже, я полагаю. Ведь от этого зависит ваша работа.

Он пожал плечами.

— Есть и другие работы. Но я желаю успеха мистеру Макинтайру. Разочарование его убьет. Но все будет хорошо. Она сработает в следующем испытании не хуже, чем в первом. Я в этом уверен.

— Очень жаль, — сказал я негромко.

Бартоли посмотрел на меня с недоумением.

— Почему вы говорите так?

Я перевел дух.

— Вам я объясню, — сказал я. — Но вы должны дать мне слово, что никому ничего не скажете.

— Даю.

— Отлично. Так слушайте внимательно. Мистер Макинтайр назанимал деньги очень необдуманно. Если этот его механизм на следующей неделе не сработает, больше денег он не получит. Он обанкротится и не сможет продолжать свою работу здесь. Вы поняли?

— Я это знаю.

— Но будет только хуже, если все пройдет удачно. Он продал патент на механизм ради займа. Не знаю, понимал ли он, что подписывает, но такова правда. Он трудится над тем, что ему больше не принадлежит. Если механизм сработает, он и пенни не получит. Вы понимаете?

Бартоли медленно кивнул.

— Если механизм не сработает, это будет печальной неудачей. Но если сработает, это будет катастрофа.

Бартоли покачал головой.

— Мистер Стоун, какая глупость! Мистер Стоун, мы должны ему помочь. Бедняга! Он слишком простодушен, чтобы противостоять этим людям.

— Согласен. К тому же он слишком прямолинеен, чтобы самому выбраться из этой переделки. Он никогда не унизится до хитрости или обмана, какими бы оправданными они ни были.

Бартоли вопросительно поглядел на меня.

— О чем вы?

— Положение можно исправить, — сказал я негромко.

— Каким образом?

— Я готов уплатить его долги и купить патент. Но если испытание пройдет успешно, нет никаких шансов, что они согласятся продать. Единственная надежда мистера Макинтайра — неудача испытания. Тогда бы я мог уломать кредиторов и обезопасить его изобретение. Но, повторяю, только если испытание завершится неудачей, а мистер Макинтайр, полагаю, твердо решил, что пройдет оно удачно. Он гордый и глупый человек.

Бартоли кивнул, видимо, что-то обдумывая.

— Вы твердо уверены?

Я кивнул.

— Вопрос в том, как его спасти?

— Это просто, — сказал я без обиняков.

— Но как?

— Торпеда не должна выдержать испытания.

Бартоли смотрел на меня и молчал.

— Я намерен посетить банкиров завтра по другому делу. Я повторю мое предложение уплатить его долги, но так, будто про испытания я ничего не знаю. Они, конечно, откажутся продать. Но если она испытания не выдержит, они быстро свяжутся со мной в надежде вернуть свои деньги от глупого англичанина, не подозревающего, что он покупает железный лом.

— И вы позаботитесь о мистере Макинтайре? Вы мне это обещаете?

— Ну, я вряд ли сумею сам собрать торпеду. Я ничего не смыслю в инженерном деле. Он будет изготовлять торпеды, я буду заниматься деньгами. Он, возможно, такого решения не выбрал бы, но его надо спасать от него самого.

Бартоли кивнул.

— Мне надо работать, — сказал он негромко.

Я ушел. «Я выиграл», — думал я. Но только время покажет.

Процедура была точно такой же, как на прошлой неделе, только на этот раз с торпедой обращались так, будто она была сделана из чистейшего и самого дорогого фарфора. Меня ни в коем случае не должны были увидеть поблизости, но я отправился к мастерской, чтобы издали понаблюдать за приготовлениями и удостовериться, что все меры приняты.

Нужды в этом не было: при моем приближении Бартоли кивнул мне, словно говоря: «Не беспокойтесь, все будет хорошо». А потому я быстро ретировался, увидев, что Амброзиан и еще двое мужчин — предположительно из банка — подходят и принимаются следить за происходящим. Когда барка отчалила, я увидел Макинтайра, в величайшем возбуждении поглаживающего гладкую оболочку торпеды, любовно указывая то на одну ее часть, то на другую. До меня даже доносились едва различимые звуки его голоса, необычно воодушевленного. Он подробно рассказывал, как работает его торпеда, что она покажет, ее революционный потенциал. Я знал, что в подобном настроении он, вероятно, продолжал бы часами говорить без передышки, и я посочувствовал венецианским ушам.

Затем они уплыли, и мне оставалось только отправиться на свидание с Луизой, которое я назначил на одиннадцать часов, — в это утро я и сам был в нервном возбуждении, а она уловила мое настроение: в течение следующего часа мы и двух слов не сказали, но пожирали друг друга так, будто это была наша последняя еда. Потом мы, переплетясь, лежали на кровати, пока я не вспомнил про Макинтайра.

— Не уходи, — сказала она. — Останься со мной.

— Крайне важное дело, — сказал я. — Мне нужно увидеться с Макинтайром. Это великий день. Но скажи мне, прежде чем я уйду, скажи мне, что нового?

Она покачала головой:

— Я не могу сказать ничего, что тебе было бы приятно.

— Почему? Что случилось?

— Мой муж. Он становится все хуже и хуже, даже исступленнее, чем ты, но в отличие от тебя не для того, чтобы дать мне радость.

— По его виду этого не скажешь.

— Ты мне не веришь? Считаешь меня лгуньей?

— Конечно, нет. Я же просто сказал…

— Ты видел рубцы? Раны? Если он сломает мне ногу, поставит синяк под глазом, ты будешь счастливее? Это лишь вопрос времени, знаешь ли. Я уверена, в конце концов ты будешь удовлетворен.

— Ничего подобного я в виду не имел.

— Ты его не знаешь, — сказала она уже в ярости. — Я боюсь, страшно боюсь, до чего он может дойти в очередном припадке. Если бы я только могла убежать куда-нибудь! Но это несбыточно, теперь я это знаю. Для меня нет спасения.

Я снова сел на кровать и обнял ее. Уютно пристроив голову к моей шее, она поглаживала мои волосы.

— Просто быть с тобой придает мне мужества, — сказала она нежно. — Но оно исчезает, когда тебя нет рядом. Знаешь, я грежу о том, чтобы быть с тобой все время. Едва я встретила тебя, я поняла, что ты — все, чего я желала, все, чего я когда-либо желала в мире. Но ты не чувствуешь ко мне того же, я знаю.

— Нет, чувствую!

— Значит, мы должны быть вместе! — вскричала она, глядя мне в глаза. — Так или иначе, но должны! Это наша судьба, я знаю. Пожалуйста, скажи мне, что ты согласен. Скажи сейчас!

— Я не могу. Ты знаешь, я не могу.

— Ты не хочешь.

— Ты оставишь своего мужа, свою жизнь…

— Это не жизнь, — сказала она брезгливо. — Что это за жизнь, как ты думаешь? Ютиться в лачуге с хнычущим ребенком и таким человеком? Что это за жизнь в сравнении с тем, что мы могли бы обрести вместе, только ты и я, вдвоем и совсем одни?

— Легко мечтать, пока ты здесь, в Венеции, вдали от суждений общества, — сказал я. — Когда вернешься в Англию, ты можешь решить, что сделала неверный выбор.

— Ты думаешь только о себе, — сказала она с горечью. — Ты рад встречаться со мной здесь в этой комнатенке, пока никто про это не знает. Но я не стою и одного неодобрительного взгляда в свете. Ты берешь все, чего хочешь, я же даю. И я счастлива этим. Я бы умерла ради тебя. Очень хорошо. Я буду твоей шлюхой, чтобы ты получал свое удовольствие, когда захочешь. Для меня этого достаточно, это приносит мне единственную радость, возможную для меня в мире. Я не хочу ничего, чего ты не хочешь дать мне.

Она умолкла, но я ничего не сказал.

— Обещай, что ты увезешь меня от него навсегда. Обещай сейчас.

Опять долгое молчание. Потом я сказал:

— Нет.

Я хорошо помню. Стояла полная тишина, нарушаемая чуть слышными звуками — люди внизу катили бочки. Она лежала на кровати, я рядом с ней. Внезапно мы отдалились: она свернулась калачиком, а я приподнялся, сел — и пропасть стала колоссальной и непреодолимой.

— Ты такой же, как другие, — сказала она коротко и холодно. — Ты хочешь избавиться от меня и нашел предлоги. Я чувствовала, как это зреет в тебе: я ждала этого и только гадала, какие причины ты подберешь для себя. Почему не сказать просто и прямо? Почему? Зачем притворяться, будто это для моего же блага?

— Какие «другие»? Дреннан, например? — спросил я, все еще удивительно спокойный.