Полное собрание рассказов - Владимир Набоков

— А вот это-то мы и выясним, — ответил генерал Л., принадлежавший к числу людей, которые полагают, что всякая грамматически связная фраза обладает смыслом.

Перед дверью каждый из них деликатно дотронулся до локтя другого. Наконец тот, кто был чуть старше, согласился воспользоваться этой привилегией и вышел упругим шагом. Потом оба они задержались на площадке, потому что лестница показалась им что-то очень уж тихой. «Генерал!» — крикнул генерал Л. в направлении нижних этажей. После чего они поглядели друг на друга. После чего они торопливо, неуклюже затопали вниз по неказистым ступенькам, выскочили наружу, остановились под черным, моросящим дождиком, поглядели туда-сюда, потом опять друг на друга.

Ее арестовали наутро. Во время дознания она ни разу не отступила от своей роли пораженной горем невинности. Французская полиция распутывала возможные путеводные нити дела на удивление вяло, как будто считая исчезновение русских генералов каким-то курьезным туземным обычаем, восточным феноменом, как бы растворением в воздухе, чему, может быть, случаться и не полагается, но чего предотвратить все равно невозможно. Впрочем, подозревали, что сыскная полиция знала подноготную этого трюка с исчезновением лучше, чем дипломатические соображения позволяли это обсуждать. Иностранные газеты освещали всю эту историю в благодушно-насмешливом тоне, с легким налетом скуки. И вообще «L’affairе Slavska» не наделала много шума — русские эмигранты определенно перестали привлекать к себе внимание. По забавному совпадению, и немецкое телеграфное агентство, и советское сухо сообщили, что два белогвардейских генерала в Париже сбежали с казной Белой Армии.

Судебное разбирательство было на редкость неубедительным и запутанным, свидетели явно не блистали, и приговор «Славской» по обвинению в похищении был, с юридической точки зрения, небезспорен. Суть дела затемняли посторонние мелочи. Случайные люди вспоминали неслучайные детали, и наоборот. Был предъявлен счет «pour un arbre abattu»[89], подписанный каким-то хуторянином Гастоном Куло. Генералов Л. и Р. вконец измотал садист-адвокат. Парижский clochard, из тех колоритных, багровоносых, небритых субъектов (вот, кстати сказать, нетрудная роль), которые все свое земное имущество носят в поместительных карманах, а ноги укутывают в несколько слоев разодранных газет, когда лишатся последнего носка, и которых видишь удобно сидящими, широко раздвинув ноги, с бутылкой вина, привалившись к полуразрушенной стене недостроенного здания, дал леденящее показание, что с того места, где он находился, ему хорошо было видно, как лихо отделывали какого-то старика. Две русские дамы, одна из которых незадолго перед тем лечилась от сильных истерических припадков, сказали, что в день преступления видели, как генерал Голубков и генерал Федченко едут в автомобиле Голубкова. Русский скрипач, сидя в вагоне-ресторане немецкого поезда… — но к чему пересказывать все эти несуразные слухи.

В нескольких заключительных эпизодах мы видим «Славску» в тюрьме. Вот она смиренно вяжет в уголке. Вот пишет закапанные слезами письма мадам Федченко, в которых говорит, что теперь они стали как бы сестры, потому что и у той и у другой муж похищен большевиками. Вот просит, чтобы ей разрешили пользоваться губным карандашом. Плачет и молится на руках бледной юной русской монахини, пришедшей поведать ей о своем видении, в котором ей открылось, что генерал Голубков невиновен. Умоляет дать ей Новый Завет, который полиция конфисковала, — главным образом для того, чтобы он опять не попал в руки экспертов, так удачно начавших было расшифровывать некие пометы на полях Евангелия от Иоанна. Вскоре после начала Второй мировой войны у нее обнаружилось какое-то непонятное внутреннее заболевание, и когда однажды летним утром три немецких офицера пришли в тюремный лазарет, чтобы незамедлительно с ней увидеться, им сказали, что она умерла, — и, возможно, так оно и было на самом деле.

Интересно, удалось ли ее мужу как-нибудь дать ей знать о своем местонахождении или он решил, что безопаснее будет бросить ее на произвол судьбы? Куда он подевался, пропавший без вести бедняжка? В зеркалах вероятий не увидишь того, что можно подсмотреть в щелку точных сведений. Быть может, он нашел прибежище в Германии и получил там мелкую канцелярскую должность в Бедекеровском училище молодых шпионов. Быть может, вернулся в страну, где когда-то брал в одиночку города. А может быть и нет. Может быть, его вызвал к себе тот, кто был его самым главным начальником, и сказал (с тем всем известным легким иностранным выговором и с той подчеркнуто-холодной вежливостью): «Боюсь, друг мой, что ви нам более нье нужни» — и когда N. поворачивается и идет к двери, холеный палец д-ра Пуппенмейстера нажимает кнопку сбоку равнодушного письменного стола, и под ногами N. разверзается люк, и он проваливается туда и погибает («слишком много знает»), — или ломает лучевую кость, проломив потолок и свалившись прямо в гостиную пожилой четы этажом ниже.

Так или иначе, представление окончено. Вы помогаете своей подружке надеть пальто и вливаетесь в медленный поток стремящихся к выходу вам подобных. Пожарные двери ведут на неожиданные задворки ночи, вбирая в себя ближние людские ручейки. Если подобно мне вы предпочитаете выбираться наружу тем же путем, что пришли, чтобы не заблудиться, то вы опять пройдете мимо рекламных плакатов, казавшихся два часа тому назад такими заманчивыми. Русский кавалерист в полу-польском мундире свешивается со своей поло-пони[90] и подхватывает свою зазнобу в красных сапожках, с черными локонами, высыпавшимися из-под каракулевой кубанки. Триумфальная Арка прислонилась к Кремлю с его расплывчатыми куполами. Генерал Голубков передает стопку секретных бумаг агенту некоей Иностранной Державы, у которого в глазу монокль… Ну-ка, дети, живее, выйдем отсюда в трезвую ночь, в шаркающий покой знакомых панелей, в надежный мир хороших веснущатых мальчиков и духа товарищества. Здравствуй, явь! Эта осязаемая папироска будет очень кстати после всей этой действующей на нервы белиберды. Смотрите, идущий впереди нас худой, щеголеватый мужчина тоже закуривает, постучав своей «луки-страйкой»[91] по крышке старого кожаного портсигара.

«Что как-то раз в Алеппо…»

Дорогой В., помимо прочего, пишу тебе, чтобы сообщить, что наконец-то я здесь, в стране, куда влекло столько закатов. Один из первых, кого я тут встретил, был старый наш приятель Глеб Александрович Гекко, угрюмо пересекавший проспект Колумба в поисках petit café du coin[92], где никому из нас троих уж больше не сиживать. Он, кажется, считает, что ты каким-то образом изменяешь русской литературе, и дал мне твой адрес, укоризненно покачивая седой головой, как если бы ты не заслуживал удовольствия получить от меня письмо.

У меня для тебя история. Это мне напоминает, т. е. эти мои слова напоминают мне те дни, когда мы писали парны́е, еще пенившиеся стихи, и всё на свете, будь то роза, или лужа, или освещенное окно, кричало нам: «Я рифма! I’m a rhyme!» До чего же удобно устроен сей мир, все в нем в рифму: играем, умираем; ig-rhyme, umi-rhyme. И звонкие души русских глаголов сообщают новое значенье буйной жестикуляции деревьев или брошенному газетному листу, который скользит, замирает, тщетно пытается вспорхнуть безкрылыми рывками и снова волочится по безконечной, обметаемой ветром набережной. Но именно теперь я не поэт. Я пришел к тебе, как та экспансивная чеховская дама, которой до смерти хотелось, чтоб ее описали.

Я женился, кажется, через месяц после твоего отъезда из Франции и за несколько недель до того, как милые немцы с ревом ворвались в Париж. Хоть я и мог бы представить документальные доказательства нашего брака, я теперь совершенно убежден в том, что никакой жены у меня не было. Ее имя тебе может быть известно из другого источника, но это не имеет значения: это имя галлюцинации. А посему я могу говорить о ней столь же безучастно, как говорил бы о герое разсказа (точнее, одного из твоих разсказов).

Это была любовь скорее с первого прикосновения, чем взгляда, потому что я встречал ее несколько раз и прежде, ничего особенного при этом не испытывая; но как-то вечером я провожал ее домой, и она сказала что-то романтическое, отчего я со смехом нагнулся и легонько поцеловал ее волосы, — и кому из нас не знакома эта ослепительная вспышка, когда ничего не подозревающий солдат подбирает с пола куклу в доме, который нашпиговали взрывчаткой, прежде чем его покинуть: он ничего не слышит; для него это всего лишь восторженное, беззвучное и безграничное распространение того, что прежде было точкой света в темном центре его бытия. Да и то сказать, мы думаем о смерти в райских терминах оттого, что видимая твердь, особенно ночью (над нашим затемненным Парижем с сухопарыми арками бульвара Эксельманс и безпрестанным альпийским журчаньем безлюдных писсуаров), кажется самым точным и вечно присутствующим символом этого огромного беззвучного взрыва.