Полное собрание стихотворений - Игорь Северянин

И это ты, чья жизнь – хронический падеж,-

И грезишь, как в четверг, в час дня, во всеоружье

Бесстыдства, к новому любовнику пойдешь!

Toila

1930

ВСТРЕЧА В КИЕВЕ

Еще одно воспоминанье выяви,

Мечта, живущая бывалым.

…Вхожу в вагон осолнеченный в Киеве

И бархатом обитый алым.

Ты миновалась, молодость, безжалостно,

И притаилась где-то слава…

…Стук в дверь купе. Я говорю: “Пожалуйста!”

И входит женщина лукаво.

Ее глаза – глаза такие русские.

– Вот розы. Будь Вам розовой дорога!

Взгляните, у меня мужские мускулы,-

Вы не хотите их потрогать?-

Берет меня под локти и, как перышко,

Движением приподнимает ярым,

И в каждом-то глазу ее озерышко

Переливает Светлояром.

Я говорю об этом ей, и – дерзкая -

Вдруг принимает тон сиротский:

– Вы помните раскольников Печерского?

Я там жила, в Нижегородской.

Я изучила Светлояр до донышка…

При мне отображался Китеж…-

Звонок. Свисток. “Послушайте, Вы – Фленушка?”

– Нет, я – Феврония. Пустите ж!

Toila

1930

СТИХИ СГОРЯЧА

Я проснулся в слегка остариненном

И в оновенном – тоже слегка!-

Жизнерадостном доме Иринином

У оранжевого цветника.

И пошел к побережью песчаному

Бросить к западу утренний взор.

Где, как отзвук всему несказанному,

Тойла в сизости вздыбленных гор…

И покуда в окне загардиненном

Не сверкнут два веселых луча,

Буду думать о сердце Иринином

И стихи напишу сгоряча!

А попозже, на солнечном завтраке,

Закружен в карусель голосов,

Стану думать о кафровой Африке,

Как о сущности этих стихов…

Шмецке

29 авг. 1930

ЛИЛИЯ В MOPE

Она заходила антрактами -

красивая, стройная, бледная,

С глазами, почти перелитыми

всей синью своей в мои,

Надменная, гордая, юная

и все-таки бедная-бедная

В ей чуждом моем окружении

стояла, мечту затаив.

Хотя титулована громкая

ее мировая фамилия,

Хотя ее мужа сокровища

диковинней всяких чудес,

Была эта тихая женщина -

как грустная белая лилия,

Попавшая в море, – рожденная,

казалось бы, грезить в пруде…

И были в том вычурном городе

мои выступленья увенчаны

С тюльпанами и гиацинтами

бесчисленным строем корзин,

К которым конверты приколоты

с короной тоскующей женщины,

Мечтавшей скрестить наши разные,

опасные наши стези…

Но как-то все не было времени

с ней дружески поразговаривать:

Иными глазами захваченный,

свиданья я с ней не искал,

Хотя и не мог не почувствовать

ее пепелившего зарева,

Не знать, что она – переполненный

и жаждущий жажды бокал…

И раз, только раз, в упоении

приема толпы триумфального,

Спускаясь со сцены по лесенке,

ведущей железным винтом,

Я с нею столкнулся, прижавшейся

к стене, и не вынес печального

Молящего взора – дотронулся

до губ еще теплым стихом…

Toila

1930

ПИАМА

Есть странное женское имя – Пиама,

В котором зиянье, в котором ужал,

И будь это девушка, будь это дама,-

Встречаясь с Пиамою, – я бы дрожал…

Мне все рисовалась бы мрачная яма,

Где в тине трясинной пиавок возня,

При имени жутко-широком Пиама,

Влекущем, отталкивая и дразня…

Какая и где с ним связуется драма

И что знаменует собою оно?

Но с именем этим бездонным – Пиама -

Для сердца смертельное сопряжено.

В нем все от вертепа и нечто от храма,

В нем свет, ослепляющий в полную тьму.

Мы связаны в прошлом с тобою, Пиама,

Но где и когда – я никак не пойму.

1927

И БЫЛО СТРАННО ЕЕ ПИСЬМО…

И было странно ее письмо:

Все эти пальмовые угли

И шарф с причудливой тесьмой,

И завывающие джунгли.

И дикий капал с деревьев мед,

И медвежата к меду никли.

Пожалуй, лучше других поймет.

Особенности эти Киплинг.

Да, был болезнен посланья тон:

И фраза о безумном персе,

И как свалился в речной затон

Взлелеянный кому-то персик.

Я долго вчитывался в листок,

Покуда он из рук не выпал.

Запели птицы. Загорел восток.

В саду благоухала липа.

И в море выплыл старик-рыбак,

С собою сеть везя для сельди.

Был влажно солонен его табак

На рыбой пахнущей “Гризельде”.

1929

СОРОКА

Я – плутоватая, лукавая сорока

И я приятельница этих строк,

Живущих в бедности по мудрой воле рока,

Про все вестфальские забыв окорока…

Собравшись в праздники у своего барака,

Все эти нищие, богатые враньем,

Следят внимательно, как происходит драка

Меж гусем лапчатым и наглым вороньем…

Уж я не знаю, что приходит им на память,

Им, созерцающим сварливых птиц борьбу,

Но мечут взоры их разгневанные пламя,

И люди сетуют открыто на судьбу.

Но в этом мире все в пределах строгих срока,

И поле брани опустеет в свой черед.

Тогда слетают к сорока, их друг сорока,

И руки тянутся ко мне вперед, вперед.

Тот крошки хлебные мне сыплет, тот – гречихи,

Один же, седенький, всегда дает пшена.

Глаза оборвышей становятся так тихи,

Так человечны, что и я поражена.

Так вот что значит школа бед! Подумать только!

Тот говорит: “Ты, точно прошлое, легка…”

Другой вздыхает: “Грациозна, словно полька…”

И лишь один молчит – один из сорока.

Презрительно взглянув на рваную ораву,

Он молвит наконец: ““Bce это ерунда!

Она – двусмысленный, весьма игривый траур

По бестолочи дней убитых, господа”.

1929

ОЛАВА

Метелит черемуха нынче с утра

Пахучею стужею в терем.

Стеклянно гуторят пороги Днепра,

И в сердце нет места потерям,-

Варяжское сердце соловкой поет:

Сегодня Руальд за Олавой придет.

А первопрестольного Киева князь,

Державный гуляка Владимир,

Схватился с медведем, под зверем склонясь,

Окутанный в шерсти, как в дыме.

Раскатами топа вздрожала земля:

На вызвол к Владимиру скачет Илья.

А следом Алеша Попович спешит,

С ним рядом Добрыня Никитич.

– Дозволим ли, – спрашивают от души: -

Очам Красно-Солнечным вытечь?-

И рушат рогатиной зверя все три -

Руси легендарные богатыри.

Но в сердце не могут, хоть тресни, попасть.

Не могут – и все! Что ты скажешь!

Рогатины лезут то в брюхо, то в пасть,

И мечется зверь в смертном раже.

– А штоб тебя, ворог!.. – Рев. Хрипы. И кряк.

Вдруг в битву вступает прохожий варяг.

И в сердце Олавином смолк соловей:

Предчувствует горе Олава -

За князя Руальд, ненавистного ей,

Жизнь отдал, – печальная слава!

И вьюгу черемуха мечет в окно,

И ткет погребальное ей полотно…

1929

DAME d'AZOW

Нередко в сумраке лиловом

Возникнет вдруг, как вестник бед,

Та, та, кто предана Орловым,

Безродная Еlisabeth,

Кого, признав получужою,

Нарек молвы стоустый зов

Princesse Владимирской, княжною

Тьму-Тараканской, dame d'Azow.

Кощунственный обряд венчанья

С Орловым в несчастливый час

Свершил, согласно предписанья,

На корабле гранд де Рибас.

Орловым отдан был проворно

Приказ об аресте твоем,

И вспыхнуло тогда Ливорно

Злым, негодующим огнем.

Поступок графа Алехана

Был населеньем осужден:

Он поступил коварней хана,

Предателем явился он!

Граф вызвал адмирала Грейга,-

Тот слушал, сумрачен и стар.

В ту ночь снялась эскадра с рейда

И курс взяла на Гибралтар.

– Не дело рассуждать солдату,-

Грейг думал с трубкою во рту.

И флот направился к Кронштадту,

Княжну имея на борту.

И шепотом гардемарины

Жалели, видя произвол,

Соперницу Екатерины

И претендентку на престол.

И кто б ты ни был, призрак смутный,

Дочь Разумовского, княжна ль

Иль жертва гордости минутной,

Тебя, как женщину, мне жаль.

Любовник, чье в слиянье семя

Отяжелило твой живот,

Тебя предал! Он проклят всеми!

Как зверь в преданьях он живет!

Не раз о подлом исполине

В тюрьме ты мыслила, бледнев.

Лишь наводненьем в равелине

Был залит твой горячий гнев.

Не оттого ль пред горем новым

Встаешь в глухой пещере лет

Ты, та, кто предана Орловым,

Безродная Elisabeth.

1923, 28 янв.

ПРАГА

Магнолии – глаза природы -

Раскрыл Берлин – и нет нам сна…

…По Эльбе плыли пароходы,

В Саксонии цвела весна.

Прорезав Дрезден, к Баденбаху

Несясь с веселой быстротой,

Мы ждали поклониться праху

Живому Праги Золотой.

Нас приняли радушно чехи,

И было много нам утех.

Какая ласковость в их смехе,

Предназначаемом для всех!

И там, где разделяет Влтава

Застроенные берега,

И где не топчет конь Вацлава

Порабощенного врага,

Где Карлов мост Господни Страсти

Рельефит многие века,

И где течет в заречной части

Венецианская “река”,