Москва-Лондон - Ефим Лехерзак

а иной раз — и в страны заморские… Тем вот и жив. Бога гневить не стану —

в достатке содержу себя покуда… Ну, понял ли ты меня, раб Божий Петр?

— Кажись… — пожал плечами Петрунька. — Так ты, выходит, вовсе и не колдун?

— Так и выходит, что лекарь я, милок, лекарь. Тебя вот из волчьих пастей вытащил, у самой смерти безносой тебя отобрал, выходил да снадобьями своими на ноги поставил. Вот и думай теперича: кто же я таков есть — колдун ли, врачеватель, знахарь, шаман… али кто там еще…

— Лекарь! — уверенно заявил Петрунька. — Лекарь ты самый что ни на есть знатный! Богу за тебя молиться стану! А когда в годы войду, озолочу тебя, дядька Пахом! Чего хохочешь-то? Думаешь — нет? Увидишь — озолочу! И еще охранять тебя целым войском своим стану, чтобы на костер тебя

не уволокли!

— Ах ты мой славный! — умилялся сквозь слезы Пахом. — Доброта — суть дар Божий! Береги его пуще всего иного на свете…

— Ладно… уберегу… чего уж проще… пусть будет, коли ты так

велишь… Дядька Пахом, а коли б к тебе самый злой да страшный тать

заявился весь до конца хворый али пораненный тяжко? Ты б его тоже спасал-врачевал?

— Человек он прежде. Творенье Божье. А уж потом — деяния его…

— Так лечил бы ты его али как? — не понял сразу Петрунька.

— Лечил бы… Не спрашиваю я страждущих, кто они таковые… Вот и тебя ни о чем я не спрашиваю — врачую человека, раба Божьего, а деяния его лишь суду Божьему подлежат. Не судья ведь я, а всего лишь лекарь.

Петрунька долго молчал, угрюмо глядя в одну точку на стене прямо перед собою, а потом сказал:

— Дядька Пахом, а ты спроси меня…

— Про что, голубчик?

— Да про меня же — де кто я таков, откуда в том лесу взялся да как волкам тем достался… ну, про все… про мое…

— Сам ли того желаешь?

— Вестимо. Кто ж, коли не сам-то…

И он рассказал Пахому все — от того часа, когда стал сознательно

откликаться на свое имя, и до сегодняшнего дня…

Когда закончил, Пахом сел к нему на лавку и обнял мальчика, крепко прижав к своей широкой и сильной груди хрупкое тело Петруньки, а губами припав к его вспотевшему лбу.

— Ах, люди, люди, человеки вы Божьи… — глубоко вздохнув, промолвил Пахом. — И пошто вы столь жадны да беспощадны? Такими ли создавал вас Господь?.. Ох-хо-хо-о-о… Знавал я сих станичников-разбойников, знавал, как же… Не раз видывал их в дебрях сих… А уж главаря ихнего, Воеводу по прозвищу, тем паче знаю особенно: от тяжкой дурной болезни врачевал его, заразной безмерно для баб… За спасение свое целую пригоршню золотых монет мне отсыпал… Противны деньги сии, да делать было нечего: взял их, иначе спалили бы за обиду скит мой разбойнички эти безбожные… Так это ты поджег берлоги разбойничьи?

— Угу…

— А кто же их рубил?

— Кого? — не понял Петрунька.

— Да станичников-то этих? Я ведь как увидел, что лес горит зимою, так сразу и уразумел, что больше не от кого пожару быть, как не от жильцов сих непрошеных. Я, понятное дело, туда — поглядеть на пожар да убедиться, что скита моего он не пожрет. С лесным пожаром шутки плохи — все спалит, что не утонуло прежде… Да… Так пришел я туда и как глянул, что творилося там, так едва дух не испустил от страха: лежат все разбойнички возле земляных нор своих кто с отрубленною напрочь головою, кто

с прорубленною насквозь спиною, кто… Ох, Господи, кара Твоя суровая была по деяниям злодеев сих. Но кто же по приговору Божьему свершил казнь столь страшную? Уж не ты ли, милок?

Петрунька от изумления вытаращил глаза.

— Куда уж мне, дядька Пахом… — пробормотал он. — Сено поджег точно я, а кто порубал разбойников, не ведаю. Я поджег все лазы в их землянки да убежал…

— Большой стог дотла выгорел, а там… там видел я чьи-то кости… обгорелые… большие… видать, человек тот немалый был… а рядом — топор обгорелый же…

— Может, воевода в костре том и сгорел? — стуча зубами, тихо спросил Петрунька.

— Да нет, человечишкой был он плюгавеньким, а там… Нет, другой кто-то… большой…

…К весне, к длинным, солнечным погожим дням Петрунька окончательно оправился от всех своих ран и болезней и теперь большую часть дня проводил на большом дворе Пахомова скита, помогая хозяину во всех его многочисленных и разнообразных хозяйственных делах.

Скит…

Первые христиане-подвижники на Руси, а вслед за ними и многие истинно и непоколебимо верующие во Христа служители церкви и люди, на коих снизошло озарение Божье, нередко находили для себя пристанище вдали от суеты, в глухомани непроходимой, в созерцании и отыскании основ Истины, в общении с Создателем через очищение души и укрощение плоти. Со временем небольшие общины суровых и непреклонных монахо

в объединяли свои скиты, отшельничьи ямы, в некие монастыри с крайне суровым и жестким уставом жизни. Уединенные помещения, скиты, для наиболее ревностных служителей церкви или, напротив, для монахов, нуждавшихся в укреплении духа своего и веры, стали постепенно возникать

и в обычных святых обителях.

То же, что Пахом называл своим скитом, имело прямое отношение

к судьбе этого человека, но отнюдь не к местам духовного или телесного

уединения и очищения…

…Когда в семье Пахома, где помимо него было еще двенадцать детей, помер глава, отец семейства, мальчику не было еще и полных девяти лет.

У матери на руках остались еще пятеро младших детей, а остальные либо жили уже отдельно своими семьями, либо мать была вынуждена раздать их сердобольным людям для учения, работы и пропитания…

Пахом достался старой знахарке Акулине. Вся Вологда, все окрестные деревни, станы, посады и ямы сходились в ее утлую, словно вросшую

в землю избушку в поисках спасения от недугов телесных. Хромая и горбатая, она с самой ранней весны, вслед за первыми ручьями талого снега и до нового первого снега собирала в девственных окрестных лесах травы и ягоды, цветы и листья, грибы и коренья, сок древесный и мед, мох, кору, шишки, птичьи яйца да звериный кал — все, чем бесконечно богат северный русский лес. Она принимала роды, вправляла грыжи, заговаривала зубы, сращивала поломанные кости, укрощала бабью похоть и воевала с мужским бессилием, снимала бельмо с глаз и останавливала течь желудка, красила волосы и сводила чирьи, привораживала желанных и отвращала ненавистных, вытравливала плод неправедный и заставляла плодоносить ежегодно чуть ли не от ветра единого — словом, вологодская знахарка Акулина лечила всех от всего, приговаривая потихоньку:

— У Господа Бога забот много — все болячки у всех смертных исцелить ему недосуг. На дело сие святое Всевышний нас, знахарей своих, определил да благословил. От Бога мы, сталбыть… Ну, раб Божий, очисти душу свою пред ликами святыми, кинь монетку в кружечку да и шепни, что недужится, где неможется, а где и не слаживается…