Паразиты сознания. Философский камень. Возвращение ллойгор - Колин Генри Уилсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Парнище вы мой, да это просто невероятно! Уж не знаю, как вы этого добились, но добились однозначно. Мне теперь за всю оставшуюся жизнь не извиниться…
Дальше он стал объяснять, как рассердился на Литтлуэя, считая, что из серьезного исследователя тот превратился скорее в посмешище, достойного презрения дилетанта. «Знать бы мне, насколько серьезно вы оба работали…» и далее в том же духе. Извинения были красивыми и исчерпывающими. Безусловно, его чрезвычайно волновала и моя расшифровка оставшихся двух третей знаков майя, так что он спросил, когда же можно будет увидеть окончательный результат. Было лишь половина двенадцатого утра; мне предстояли еще кое-какие дела в Лондоне. Я сказал, что готов подъехать сейчас. Джекли предложил мне остановиться вечером у него на квартире, если я не против. Настаивал, чтобы приехал и Литтлуэй, но тот обещал навестить сегодня Роджера. Так что в час дня я выехал в Лондон на своей машине, фотоснимки и перевод сунув в «бардачок».
Ехал осмотрительно, хотя и чувствовал, что «они» ко мне враждебны. И правильно, что осторожничал: трижды чуть было не попал в аварию. Один раз машина, которую я собирался обогнать, вдруг без предупреждения свернула на мою полосу, отчего я на миг растерялся; оба другие раза описывать не буду, скажу лишь, что шоферы были невнимательны. Я невольно засомневался, в самом ли деле «они» объявили перемирие. Но затем решил, что все три случая подряд могли оказаться и просто совпадением.
Последнее время ум мой бередил и еще один вопрос: не опубликовать ли нам результаты своей «операции» или, по крайней мере, уговорить на нее нескольких интеллектуально развитых людей? Что, если со мной и Литтлуэем произойдет вдруг «несчастный случай»? Не лучше ли рискнуть, пусть даже с дурными последствиями, и предать все гласности?
Стоял один из призрачно-стылых, типично ноябрьских дней с характерным для конца осени влажноватым запахом пасмурного неба. Поставив машину во дворе Британского музея, я пешком двинулся к Пикадилли, а оттуда на Сент-Джеймс Сквер. Удивительно, насколько в сравнении с прошлым разом изменилось мое восприятие Лондона. Тогда он виделся мне огромным зоопарком; теперь я понимал, что это оттого, что я был слишком погружен в себя. Теперь я вжился в его атмосферу и историю. Казалось трагичным, что такое множество великих писателей жило и работало в этом городе и умерло «слишком близко» к нему. «Близость лишает нас значения». Тем не менее, они жили и самоотверженно трудились и умирали в обычном отчаянии и истощении: Блейк, Карлейль, Рескин[228], Уэллс, Шоу, все визионеры. Так что мне доставалась награда, которая причиталась им: способность удерживать мир на расстоянии вытянутой руки, высвечивать его значение, улавливать нечто в замысловатом узоре. «Жизнь подразумевает определенную абсолютность радости от себя самой», — сказал Уайтхед, так что люди развили свой ум, свое воображение до этого предела. И ведь во всех этих людях вокруг меня тайно живет способность к той созерцательной отстраненности, от которой жизнь кажется нам такой бесцельно благостной.
Я зашел на чашку чая в «Стрэнд Лайонз» ради удовольствия вспомнить былые времена, затем по бульвару Святого Мартина прошел обратно к музею, неотступно ощущая негаснущий, прохладным приливом полонящий меня восторг. Вид двух хорошеньких студенток, поднимающихся по ступенькам музея, натолкнул еще на одну мысль: что если подыскать кандидатом на операцию какую-нибудь девушку интеллектуалку? Может быть, рожденные от нас дети уже имели бы это качество «созерцательной объективности»?
Джекли находился у себя в кабинете: невысокий подвижный человек, на вид гораздо моложе своих пятидесяти семи. Была там еще молодая женщина с двумя ребятишками лет примерно трех и пяти.
— А-а, — приветствовал меня Джекли, — парнище мой дорогой, рад вам, рад. Это моя племянница, Барбара. Как насчет чашки чая? Через десять минут буду готов к убытию, уж прошу прощения…
Девчушка, самостоятельно представившись: «Бриджит», спросила, скоро ли будет капитан Марво. Я понял, что это какой-то мультяшный персонаж из телепрограммы в пять часов. Мама уверила ее, что до «Капитана Марво» они еще успеют доехать до дома. Пятилетний малыш спросил, есть ли у меня аэроплан; узнав, что нет, разочарованно сник.
— Дядя Робби сказал же, что вы делаете периёты. — Очевидно, слово «переводы» он воспринимал как что-то сходное с «перелетами».
Мать ребятишек была высокой и стройной, хотя, судя по всему, где-то на шестом месяце беременности. Мне понравилось ее спокойное, интеллигентное лицо с большими серыми глазами. Она сказала, что прочла мое письмо к Джекли и ей интересно, сколько уже времени я изучаю язык майя.
— Ой, давно, — ответил я уклончиво.
— Дядя Робин в самом деле чувствует себя как-то неловко. Все сокрушается, что таким отпетым дураком себя выставил. Правда, я даже представить не могу, чтобы он на кого-то кидался: на него это просто не похоже.
Для того, чтобы сменить тему беседы, я вынул фотографии Ватиканского манускрипта и стал показывать ей изображения божеств и демонов майя. Девчушка подлезла посмотреть на картинку, где ощерившийся бог разрушения всаживает обоюдоострое копье в похожее на собаку создание, и спросила:
— А почему он так боится?
На секунду я подумал, что она говорит про собаку, но она, оказывается, показывала на демона. И тут до меня дошло, что ребенок прав и видит глубже, чем я. Откуда эта жуткая, угрожающая гримаса? Она была обратной стороной злобного веселья бирюзового черепа; скорее страх, чем сила.
Когда Джекли вернулся, а я допил принесенный секретаршей чай, мы пошли из музея. Мальчик Мэттью, увидев мой красный спортивный автомобиль, заявил, что хочет ехать именно на нем. Поэтому женщина с детьми поехала со мной и показывала дорогу к квартире Джекли в стороне от Кингз-роуд. Эта спокойная, явно интеллигентная женщина вызывала у меня живой интерес (хотя было в этом что-то странное: такое же безотчетное любопытство возникло у меня сегодня к официантке, подававшей чай в «Стрэнд Лайонз»). Женщина рассказала, что живет в Дорсете, а сейчас временно остановилась на квартире у дяди. Я поинтересовался, чем занимается ее муж; она ответила, что он художник. Затем добавила:
— Только вместе мы теперь не живем. Я развожусь.
— Не ужились?
— Не в этом дело. Он ужасно нестабильный. Да он притом еще уехал, и не один, — добавила она негромко.
— И что вы думаете делать?
— Секретарю понемножку у дяди Робина. Надо время, определиться…
— Если интересно, — вырвалось у меня, — можете поработать у нас с Литтлуэем. — Действительно, Литтлуэй сегодня еще обмолвился, что ему
