Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников

не знаю, как и выразить это, городе, в совершенно чужой, не нужной для меня, пусть и вправду прекрасной для других, распрекрасной для прочих, но ко мне равнодушной стране.

А конфетная продавщица, подавая примерить шлёпанцы (или, может быть, всё же сандалии?), улыбается мне приветливо и отчасти загадочно, смотрит мне в глаза взглядом сытой птицы – и отчётливо так говорит:

– Мы по-русски здесь понимаем!..

…И я в ужасе просыпаюсь.

Сердце ломит. Ну вот. Валидол.

Слава Богу, я здесь, у себя, в Коктебеле. Я дома. Дома! Постепенно я успокаиваюсь.

Ну и Куб! – ну и ложь! – заманил, – и куда? – заманил – и смылся…

Вспоминаю слова – не случайные! – Соколова Саши слова, со значеньем, видать, им сказанные десять лет назад, в бурном, щедром на поездки, встречи, возвращения, странном восемьдесят девятом, в ноябре, перед слишком уж необычным, торопливым, на скорую руку, вместе с группой телевизионщиков, моим отъездом в Париж:

– Куб в Париже все ходы и выходы знает!..

Сейчас – девяносто девятый год, июнь месяц.

Я – в здравом уме, у себя в Коктебеле, в своей спальне.

Куб – дрыхнет с дамой наверху, в мастерской.

Париж – неведомо где. Но только не здесь, в Киммерии. Здесь – нет его. Это уж точно.

Такая вот, – как приговаривать любят порой романисты, авторы книг приключенческих, а может, и романтических, и даже, отчасти, мистических, – поскольку без мистики, братцы, в мире шагу нельзя шагнуть, и тем особенно – в Коктебеле, и тем более – на излёте века нынешнего, на грани, здесь, у моря, на самой кромке уходящего навсегда неизвестно куда и зачем небывалого тысячелетия, перед веком новым, пока что, для людей, ненадолго, незримым, но душой уже различимым и сознаньем воспринимаемым, как оправданное и заслуженное продолженье пути земного, на котором выстоять надо и сказать своё слово в мире, перед новым тысячелетием, перед всем, чему следует быть, перед светом и перед Богом, – такая вот, говорю и я, автор этой книги, – такая вот, многозначная, таинственная, многосмысленная, мистическая, без сомнения, романтическая, с приключениями, провидческая, сновидче-ская история, – может быть, явь?…

Сон о Василии Аксёнове и Жене Попове

Я иду – иду в одиночестве – где-то в городе. Но в каком? Не в Москве ли? Возможно, в Москве. Не в Париже ведь! Не в Нью-Йорке. Да, в Москве. Конечно, в Москве.

Я иду – неизвестно куда. Вдоль бульваров. И вдоль ампирных, так нелепо, аляповато переделанных, отреставрированных – и утративших облик свой старомодный, милый, радушный, – оттого и едва узнаваемых, – но стоящих на том же месте, где и были, столичных домов.

Я иду – в измерении странном. В неизбежном – от всех – отдалении. В непонятном – для всех – состоянии. В характерном своём настроении. То есть – сам по себе. Как всегда.

Я иду – куда-то за грань. В даль свою. Или – в глубь свою. Или – ввысь. Да не всё ли равно?

Я – иду.

Встречаю Аксёнова.

Он – в длинном, тёплом пальто. С вязаным шарфом на шее. В ботинках на толстой подошве. В лыжной шапочке. И с усами. И в съехавших на нос очках.

Я говорю ему что-то… Но что? (Проснувшись, забыл.) Что-то грустное. Да. Конечно.

Он спохватывается, зовёт меня за собой. Идём. Заходим – в центре Москвы, в переулке, совсем незнакомом, – непонятно куда, – зачем? – и что это – чья-то квартира? или офис? – никак не понять.

Какие-то – вроде – сотрудницы. Девицы – при деле. Нарядные. Смазливые. Современные. С мобильниками в руках.

Аксёнов с ними здоровается – и что-то весьма вразумительное, и очень даже понятное для них – и, видно, привычное, простое, то есть рабочее, без неясностей, элементарное, без премудростей всяких, без сложностей с заковырками, – им говорит.

Они мгновенно идут, привычно, целенаправленно, туда, куда полагается, – и что-то включают запросто, и что-то легко, играючи, как в детской игре, нажимают – какие-то кнопки, клавиши…

И вот уже всё готово.

Техника – будь здоров.

Девицы с улыбками вежливыми протягивают Аксёнову бумагу какую-то плотную. На ней – неведомый текст.

Аксёнов его просматривает. Кивает:

– О кей, о кей!

Благодарит девиц:

– Спасибо! Спасибо! Спасибо!

Девицы вмиг расцветают. Как розы в саду весною. В конторе своей загадочной. В Москве. Непонятно – где. Но здесь, где место их службы, скорее всего, где то заведение, назначение которого знают они прекрасно – и не спешат кому-то давать пояснения, в данном случае – мне, потому что я-то чувствую: это – тайна, и они понимают это, дело вроде бы и не во мне, а в Аксёнове – им, девицам, им, служительницам чего-то, для чего названия нету, но о чём невнятный намёк скажет больше порой, чем слово, благодарность классика – в радость. Пофартило им. Повезло. Будет что вспоминать потом, на досуге. Они довольны.

Аксёнов – тоже доволен. Бумагу, быстро сработанную, на вытянутой руке протягивает он мне – берите, мол! – вот, в ладони лежит изделие свежее, готовое, это – для вас.

Что это за сочинение? Текст – обо мне? Я не помню.

Аксёнов, довольный вполне, сбрасывает пальто – и шагает молодцевато – прямо в раскрытую дверь.

За дверью – он уже в шортах, слегка загорелый, спортивный, привычно раскрепощённый, не стареющий, полный сил, весь в себе – и уже в Коктебеле.

Он делает – кто бы подумал? – стойку. Кто мог бы представить? Стойку. Да, на руках. Раз – и встал! И стоит, как в молодости! Его, с не скрываемым, бурным восхищением, так и этак, в разных ракурсах, отодвигаясь, приближаясь, всё ближе, ближе, чтоб эффектнее получилось, выразительнее, вот так, чуть левее и чуть правее, чуть прямее, ещё крупнее, снимает без передышки молоденькая, энергичная фотокорреспондентка.

Аксёнов становится на ноги – и говорит мне, из-за двери, из Коктебеля:

– Ваша собака гуляет по территории дома творчества!

Я отвечаю ему:

– Мой Ишка всегда дома, со мной!

А сам думаю: где же Ишка?

Верный Ишка тут же выходит из распахнутой двери, перешагивает порог – и оказывается, свободно шагнув прямо из Коктебеля, уже в Москве, рядом со мной. Я его глажу по голове.

Аксёнов говорит:

– Ухожу в бухты!

Я говорю:

– Заходите ко мне. Я всегда дома.

Пожимая плечами, Аксёнов устремляется, весь в движении, как в полёте, куда-то вперёд – и где-то там, впереди, отсюда не видно – где именно, хотя, при желании некотором, догадаться можно об этом довольно легко, – исчезает. И дверь – закрывается.

Ишка громко