Персидская гробница. Тигровая Луна. Ребе едет в отпуск - Джеймс Мэйо

class="p1">Они не обнялись и не поцеловались, и только жест собственницы, которым она сняла с его куртки какую-то пылинку, выдавал их родственную связь.

— А зачем же? Туда ездят, чтобы учиться? — Он продолжал дразнить мать. — Чему там тебя могут научить? — И объяснил Мириам: — Она встречается там со своими старыми друзьями — из Иерусалима, Хайфы, Тель-Авива, отовсюду. Некоторые живут с ней в одном городе, но видятся только на конференциях.

Гиттель общалась с ним довольно обыденно, ничем не выдавая своих материнских чувств, которые только что демонстрировала Мириам. Ее тон был мягко-ироничным, но когда речь заходила о подруге сына, становился саркастическим. Он отвечал спокойно и добродушно, но иногда моментально вскипал и едко отвечал на иврите, словно родной язык давал ему больше выхода эмоциям, а может, чтобы не задевать хозяйку.

— Отец не пустил ее, потому что еда здесь не кошерная? — спросила Гиттель.

— Слушай, я так сказал тебе по телефону, так как не хотел спорить. Но это мое решение.

— Ах, ты не хотел, чтобы она со мной встретилась? Ты что, стыдишься матери?

— Не волнуйся, ты с ней увидишься. И надеюсь, Дэвид и Мириам тоже. Но не все вместе, ведь ты можешь что-то ляпнуть, и вы поссоритесь. А я не хочу портить Дэвиду и Мириам Субботу. Она хотела пойти, но я ее отговорил.

— Может, пора к столу? — мягко предложил ребе.

Они стояли у стульев, пока он читал киддуш, а Ури даже сменил берет на ермолку. Гиттель ничего не сказала, но поджала губы. Когда все сели, она произнесла:

— Разве этот кусочек шелка для тебя более священен, чем армейский берет? Он что, больше закрывает?

Сын добродушно улыбнулся.

— Иногда надо хоть чуть-чуть выбраться из формы, чтобы расслабиться.

— Видно, твоей девушке это понятнее, чем мне. Полагаю, ты с ней сегодня виделся?

— Да, я виделся с Эстер, — ответил он на иврите. — Мы с ней дизенгоффили в парке, а потом я приехал сюда. И что?

Ребе навострил уши.

— Дизенгоффили? Что это такое?

Ури засмеялся.

— Вот иврит, которому тебя не учили в ешиве, Дэвид. Это армейский жаргон. В Тель-Авиве есть большая широкая улица, где много кафе. Она называется Дизенгофф. Ребята там гуляют с девушками. Так что дизенгоффить — это просто гулять с девушкой.

— Понимаешь, Дэвид, с матерью дизенгоффить нельзя, — Гиттель повернулась к сыну: — Удивляюсь, как ее отец не захотел, чтобы ты ходил с ним в синагогу и к Стене.

— Он хотел, и если бы я не поехал сюда, то пошел бы с ним. Но он не ходит к Стене. Он ходит в маленькую синагогу, и мне там нравится.

— Мой сынок отдает предпочтение синагогам, и скоро сможет стать настоящим раввином. Каждое утро он надевает филактерии и молится…

— И что? Когда ты хочешь о чем-то помнить, ты завязываешь узелок. Что тут такого, если я завяжу ремешок на руке и на лбу?

— О чем ты собираешься помнить? — спросила мать.

Сын пожал плечами.

— Не знаю. Может, о том, что когда я патрулирую в одиночку, я на самом деле не один. Всегда есть риск получить пулю снайпера или наступить на мину. Не очень приятно думать, что все зависит от удачи, что если бы ты не сделал лишнего шага, ничего бы не случилось. Лучше думать, что я — часть мироздания, и даже моя гибель станет его частью. Слушай, все это — свечи, вино, хала, праздник Субботы — прекрасно. А может прекрасное не иметь значения? Ты сама зажигаешь дома свечи.

— Суббота — это не совсем религия, — возразила мать. — Это большая культурная и социальная традиция.

— А разве все религии — это не культурная и социальная традиция? — мягко спросил ребе.

Гиттель склонила голову набок и задумалась.

— Твой муж, Мириам, странно смотрит на вещи, — заметила она и обратилась к ребе: — Возможно, вы правы, но даже самая большая социальная традиция со временем становится простым суеверием. Возьмем моего сына…

— Хватит, Гиттель, — запротестовал Ури, — я не единственный предмет для разговора. Ты виделась с Сарой?

— Да, и с Авнером тоже. Когда я пришла в больницу, он был там. И я сказала ему в лицо: «Авнер Адуми, если вы хотите, чтобы ваша жена…»

— Да, я знаю, — прервал Ури. — Он должен бросить свою работу.

— Вы так и не объяснили, почему она так опасна, — напомнил ребе.

— Я точно не знаю, чем он занимается, — призналась Гиттель, — какой-то большой начальник…

— Брось, Гиттель, ты прекрасно знаешь, что он из «Шин Бет», — сказал сын.

— Ничего я не знала. Ни он, ни Сара мне об этом не говорили, а сама я не спрашивала. А тебе не следует болтать, если знаешь.

— Почему? Думаешь, Дэвид с Мириам разнесут это повсюду? Может, мне стоит пойти навестить ее, пока я здесь?

— Когда? Завтра? Ты не можешь, твои религиозные друзья будут против поездки. Да и в больницу в Субботу посетителей не пускают. Даже Авнер не может туда пойти. В этот день нельзя даже ездить, это для них преступление. Придется подчиняться. Эти люди даже не настоящие израильтяне, не говорят на языке…

— А кто настоящие? Твои друзья — англосаксы из госпиталя? Они даже не хотят учить язык. Некоторые живут здесь уже тридцать лет. и не могут прочитать газету на иврите или послушать новости.

— Мы обсуждаем, кто «настоящий израильтянин»? — любезно осведомился ребе. — Значит, страна укрепилась. Когда государство только основывается и развивается, таких вопросов не возникает.

— Вы не понимаете, Дэвид, — горячо заговорил Ури. — Вы здесь живете не так долго, а это вопрос принципа…

— Нет, Ури, это вопрос логики, — твердо сказал ребе. — Любой гражданин Израиля автоматически становится настоящим израильтянином. Некоторые просто более типичны, чем другие. Полагаю, пекинес менее типичен, чем фокстерьер, но он тоже собака. А кем же еще ему быть? Твое деление по знанию языка исключит много людей, приехавших сюда и отдавших жизнь за государство. Твой отец тоже не знал иврита.

— Мой муж говорил на идиш, — заявила Гиттель. — Он из принципа не признавал иврит.

— Многие религиозные группы не говорят на нем из принципа, — возразил ребе. — Они считают его священным и не хотят использовать для мирских разговоров.

— Никто не возражает, что они не говорят на иврите и странно одеваются, — сказала Гиттель. — Мы возражаем против того, что их всего-то пятнадцать процентов населения, а они навязывают нам свои обычаи.

— А разве вы станете возражать, что политическая группировка имеет право использовать свой интеллект, усилить свое влияние и пропагандировать свои идеи? — спросил ребе. — А тут не только политика.