Дело принципа - Денис Викторович Драгунский

я получаюсь как бы участница всего этого. Я все равно буду эту бумагу подписывать и все увижу.

— Вот когда будешь подписывать, тогда и увидишь, — пообещал Фишер. — А я, как адвокат, обязан хранить эти сведения в тайне.

— Не морочьте мне голову, — сказала я. — Я тоже кое-что читала. Это нотариус обязан, а адвокат не обязан.

— Адальберта, имейте терпение. — Фишер положил свою ладонь на мою руку, снова переходя на «вы». Я отодвинула руку. — Могу вам сказать одно: там очень много денег.

Да, мой папа очень щедр, и он, конечно, выдаст мне, сколько я попрошу. Я смогу уехать, поездить по Европе. А лучше поехать в Америку или Австралию, как рекомендовал революционер и материалист Яков Маркович — мой учитель русского языка. Возьму Якова Марковича и поеду с ним в Австралию и там составлю его счастье, хотя он толстогубый, как негр. Ну и что? В общем, в голове у меня уже закрутились какие-то приключения, путешествия, богатства. Надо будет научиться управлять автомобилем, купить себе автомобиль, а лучше два. Открытый кабриолет для весны и лета и закрытый лимузин для осени и зимы. Купить себе квартиру или дом, может быть, даже на Инзеле.

Ах, нет! Какой еще Инзель? Я же собралась в Австралию или Америку! Большой хороший дом с большой гостиной, чтоб в ней было место для картины, которую мне обещал подарить на день рождения папа. Для картины «Иаиль» кисти Артемизии Джентилески. Такая картина заслуживает отдельной комнаты. Надо будет туда заказать специальную мебель…

А может быть, я просто устала от всех этих папиных аристократических разговоров: а кто он такой, какого рода-племени, в каких реестрах записан, в каких полках служил, какому королю представлен, и так без конца. Может быть, в самом деле от всего этого надо избавляться, пока не поздно? Пока вся эта тяжеловесная мишура не утянула тебя на дно времен. Туда, где древние старички, разукрашенные лентами и звездами, доживают век рядом со своими морщинистыми старушками, сгибающимися под тяжестью родовых бриллиантов.

Папа вошел в гостиную, держа под мышкой бумаги, а в руках — бутылку с рюмкой. Поставил рюмку на столик, налил, обратился к Фишеру:

— Прошу прощения, что я вас так, некоторым образом, шуганул, — сказал он. — Выпейте. В бумаге все вроде бы правильно. Ну-с, а где должна состояться эта встреча? Мы успеем доехать? Вы сказали, что она должна состояться через сорок минут. Господин Ковальский, если он и в самом деле крупный воротила, финансист-миллионер… — И папа чуть-чуть замолчал.

— В самом, в самом, в самом, — успокоительно сказал Фишер, выпил рюмку коньяку залпом и громко поставил на стол. — Но мы никуда не опаздываем. Нам идти около тридцати секунд! — сказал Фишер, наслаждаясь папиным изумлением. — Два лестничных марша. Встреча состоится в той адвокатской конторе, которая находится ровнехонько под вашей квартирой в бельэтаже.

— Отлично, — сказал папа, хотя видно было, что это ему не нравится.

Мне это не понравилось тоже, хотя внизу была самая обыкновенная, при этом, судя по табличке на двери и особенно судя по посетителям, — весьма респектабельная контора. Но что-то в этом было нарочитое. Не знаю что, но чувствовалось. Лучше было бы встретиться в отдельном кабинете какого-нибудь ресторана или у нотариуса, но чтобы он практиковал где-то в другом месте. Сама не знаю. Но, наверное, за последние дни я стала очень нервной и подозрительной. И успокаивала сама себя прежде всего тем, что все это на самом деле ко мне никакого касательства не имеет. Весь этот антураж, я имею в виду. Папа играет в аристократа-землевладельца. Фишер — в ловкого адвоката, поверенного в делах. Ну и пусть себе играют.

Я подошла к окну, пододвинула к нему стул, стала коленками на сиденье, как в детстве в нашем имении я становилась коленками на сиденье дивана и глядела из окна второго этажа на наш задний двор. На мужиков с корзинами, на истопников-кочегаров, на поваров и кухарок, среди которых была моя любимая Грета Мюллер. Сейчас она спала в бывшей комнате госпожи Антонеску. Устала с дороги. Если я поеду в Австралию, не знаю, как там Якова Марковича, а уж Грету я возьму с собой обязательно.

Я увидела, как к гостинице напротив подъехал автомобиль. Длинный и черный, на колесах были красные спицы, и рамки на окнах были красные. На радиаторной пробке торчала серебряная женщина с крыльями.

Выскочил шофер в темно-синем мундире с красными галунами и в каскетке с красным околышем, распахнул заднюю дверцу и помог выйти господину в глубоко надвинутой широкополой шляпе.

Господин был маленького роста, но, очевидно, довольно жирный, потому что одет он был в очень просторный, складчатый, просто-таки струящийся сюртук из тонкого сукна. Наверное, он стеснялся своего брюха и своей задницы, поэтому наряжался таким манером. Из другой дверцы, то есть с другой стороны автомобиля, выскочил и обежал его сзади молодой человек в аккуратном костюме, с портфелем.

Этот жирный повертел головой. Он был в бежевых перчатках. В руках у него была трость с золотым набалдашником. Он постучал тростью по земле, а потом показал на наш дом.

— Ага! — крикнула я. — Вот и покупатель!

Папа одернул свой пиджак. Господин Фишер тоже охлопал карманы, поправил бабочку. А мне и одергивать ничего не было нужно. Я была специально к этому случаю принаряжена. Стоявший в дверях Генрих сообразил, в чем дело, прошел быстрым шагом в прихожую, отворил нам дверь и поклонился. Мы стали спускаться вниз. Тем временем было слышно, как господин Ковальский, шаркая туфлями и громко стуча своей тростью по каждой ступеньке, поднимается в бельэтаж. Там был всего один лестничный марш.

У раскрытых дверей адвокатской конторы сделалась небольшая сутолока. Сами глядите: Ковальский со своим провожатым, мы с папой и Фишером, какой-то юноша — очевидно, помощник тех адвокатов, — распахивающий дверь, и еще вдобавок адвокат из той конторы, лысый, с обширными седыми бакенбардами, который хотел выйти на лестницу, чтобы лично встретить столь дорогих гостей.

Сначала все показывали пройти вперед папе.

— Вы же, можно сказать, главное действующее лицо, — сказал тот адвокат.

— Ну уж не главней покупателя, — сказал папа, галантным жестом пригласив пройти вперед господина Ковальского.

Тот сделал было шаг к дверям, но вдруг оглянулся и сказал:

— Среди нас дама.

У него был странный и неприятный сиплый голос, как будто он курил, пил, болел скверной болезнью и простудился — и все одновременно.

— Среди нас дама, — снова просипел он, чуть ли не ткнул рукой в перчатке в мою сторону и сказал: — Bitte,