История Древнего Востока - Иван Ладынин

Социально-этическая концепция Древнего Китая к концу I тыс. до н. э.

По своим теоретическим основам «философия жизни» чжоуского и конфуцианского Китая имеет вид положительного эвдемонизма (гедонизма). Иными словами, ее построения исходят из того, что первичной целью жизни людей является удовлетворение их собственных потребностей, прежде всего в безопасном и благополучном (а тем самым, с неизбежностью, коллективном) выживании. Общественные и государственные структуры существуют именно для того, чтобы обеспечивать оптимальное удовлетворение этих потребностей. В силу этих воззрений конфуцианство сосредоточивается на взаимных обязанностях государя и народа и не видит теоретических препятствий к лозунгу силового низвержения неправедного государя, разрушающего спокойствие и благоденствие народа.

Однако отличительной особенностью этого китайского «эвдемонизма» – особенностью, в значительной степени аннулирующей сами его основы, была специфическая концепция долга. Согласно этой концепции, люди смогут по-настоящему достичь своей цели – личного и семейного процветания – лишь в том случае, если сами не будут думать об этом, не станут прямо преследовать свои выгоды, а, наоборот, сосредоточатся на преодолении собственной «самости» и исполнении своего долга перед другими людьми, связанными с ними узами взаимного попечения, – как этот долг определяется общественным положением каждого лица. Тогда каждый человек будет подчеркнуто заботиться не о себе (и даже не о других – сами по себе они его не так уж интересуют), а об исполнении своих обязанностей перед другими, зато другие точно так же позаботятся о нем. В конечном итоге каждый из участников этой системы достигнет куда более прочного и мирного благополучия, чем если бы он стремился преследовать собственные интересы и вследствие этого постоянно вступал в конфликты с другими. В классическом конфуцианском трактате «Сюнь-цзы» (III в. н. э.) на этот счет сказано:

«Когда человек видит лишь жизнь и стремится сохранить ее любой ценой, он непременно умрет; когда человек видит лишь выгоду и стремится сохранить ее любой ценой, он непременно понесет ущерб; когда человек ради своего спокойствия ленится и трусит, он непременно попадет в опасное положение; когда человек ради своего удовольствия дает волю чувствам, он непременно погибнет. Поэтому тот, кто сосредоточивается на соблюдении норм [самоотверженности и приличия], ли, и выполнении долга перед другими и добивается двух результатов [и соблюдения этих норм, и удовлетворения желаний], тот же, кто сосредоточивается на своих чувствах, теряет и то, и другое… Полное соблюдение норм [самоотверженности и приличия] – ли, и неуклонное выполнение долга перед другими – и, неуклонное совершенствование этих качеств и превращение их в высшую степень преклонения составляют начало совершенного человека».

Итак, исходя в теории из того, что людям естественно заботиться о собственном процветании, традиционная мысль Китая именно по этой причине и внешне парадоксальным образом предъявляет к человеку прямо противоположные непосредственные требования – требования скромности, самоотвержения, самоограничения, «почтительности», концентрации на исполнении своих обязанностей перед внешним миром. Отсюда берет начало множество феноменов китайской культуры – от демонстративного самоуничижения, как обязательной составной части этикета, до невероятного по европейским меркам внимания политической мысли к технологии управления и тонкостям административного строительства (в самом деле, в рамках приведенной выше системы «взаимного попечения» все будет зависеть именно от того, как задействованные в ней люди «расставлены» друг относительно друга – т. е. от кадров и связывающей их структуры).

Следует подчеркнуть, что изложенная концепция «долга» вписана не только в человеческий мир, но и в Космос в целом, так что в ней нераздельно сливается «мирское» и «сакральное» европейской терминологии: дао (внутренне присущие природе миропорядка законы) с точки зрения конфуцианства как раз и вменяет людям изложенные выше начала как единственно правильные и возможные основы общежития. Тем самым эти начала приобретают не условный, зависящий от человеческих желаний и договоренностей, а сакрализованный и «объективный» характер. Люди не могут изменить этих «правил игры», им остается только применяться к ним.

В теории все это было нужно как раз для того, чтобы люди могли удовлетворять свои желания в той мере, в какой это вообще возможно без смуты и нищеты (трактат мудреца Сюнь-цзы), но на практике официальное влияние общества на людей зачастую сводилось к непрестанной дискредитации, подавлению и ограничению личных желаний, потребностей и прав в воспитательных целях. Тот же Сюнь-цзы, который открыто провозглашал, что нормы ли и долг и нужны только для того, чтобы люди могли наилучшим из доступных образом удовлетворять свои желания, одновременно полагал, что низший не может не то что уклониться от тяжелой работы, предписанной ему высшим, но не должен даже «осмеливаться просить об отдыхе, устав от работы»!

В одном из назидательных текстов «Го Юй» правителю стоило поглядеть на землю с высоты своего дворца и сказать: «Как радостно видеть зажиточность населения!» – как мудрец-советник тут же сказал ему: «Это действительно радость, но вы ведь еще не испытали радости от добродетели и соблюдения долга!» Добродетель и соблюдение долга здесь противопоставляются уже достигнутому всеобщему благосостоянию и довольству как принципиально иные по природе и притом более высокие ценности.

Традиционная древнекитайская культура так боится преступной реализации желаний, что считает: чем больше их подавлять, тем лучше. А иначе человек, дав себе волю хоть в чем-то и одобрив и санкционировав заботу о себе (а не рассматривая ее как наименьшее зло, необходимую уступку собственному несовершенству и слабости, при одновременном убеждении в том, что чем меньше таких уступок, тем лучше), немедленно начнет попирать все нормы вообще.

Вот несколько ярких примеров реализации всей этой системы в памятниках древнекитайского права и философии. В передававшемся из века в век «списке десяти тягчайших злодеяний» (один из основных элементов уголовного права Китая) почти полностью отсутствует соразмерность тяжести преступления и реального ущерба, который от него понесли жертвы. Ношение нарядной одежды в срок траура по близким родственникам осуждается больше, чем покушение на убийство более дальних родственников, а неоплакивание мужа считается не менее тяжким грехом, чем убийство губернатора. Обычные и наиболее опасные уголовные преступления – убийство, изнасилование, разбой, воровство в перечень вообще не попали. Иными словами, убить первого встречного считалось менее тяжким преступлением, чем нарушить долг почтительности по отношению к близкому родственнику.

В целом из перечня видно, что тягчайшими преступлениями китайцы считали те проступки, что были направлены против субъектов, по отношению к которым человек нес наиболее ответственные и тесные обязательства «долга» (и). Такими субъектами являлись (в порядке убывания статуса их самих и значимости долга по отношению к ним): 1) наиболее сакрализованные институты, в том числе сакральная составляющая государственности и правителя; 2) государство как политический институт; правитель как физическое лицо; 3) родственники; 4) непосредственные начальники (как квазиродители/наставники); 5) все прочие соподданные (независимо от ранга). При этом подавляющее большинство «злодеяний» направлено строго снизу вверх, обратные акции такого возмущения не вызывают. Обиды, чинимые не только младшим, но даже и равным, воспринимаются гораздо спокойнее, чем те, где физический и политический ущерб оказывается сопряжен с неповиновением. Приведем назидательный рассказ из конфуцианского трактата «Го Юй».

Некий сановник способствовал назначению на пост одного военачальника. В битве, где участвовали оба, сановник умышленно послал доверенного человека нарушить колесницей ряды войск военачальника. Военачальник немедленно казнил нарушителя, хотя и знал, что это доверенное лицо его благодетеля-сановника. Многие упрекали военачальника в неблагодарности, но сам сановник вызвал и расхвалил его: оказывается, сановник всего лишь испытывал таким образом своего протеже и теперь был вполне удовлетворен тем, что военачальник предпочел сурово покарать нарушителя дисциплины, хотя и знал, что это доверенное лицо его покровителя. Таким образом военачальник доказал, что служит делу, а не лицам, и его покровитель-сановник убедился, что продвигал его не зря. Финал этот рассматривается как положительный, о казненном, которого обрекли на смерть ради такой проверки служебных качеств военачальника, никто и не вспоминает.