Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

— Кстати, заметь, — говорю, — что Христос крайне низко отзывался об обывателях! «Предоставь мертвым хоронить своих мертвецов!» «Мертвецы»! Это ведь Христос сказал не о каких-то язычниках, а об обычных правоверных мещанах, погрязших в своей мещанской жизни, и не ищущих Бога всеми силами души. Мне кажется, что Богу они не в последнюю очередь ненавистны еще и потому, что именно они в результате своего полусонного существования позволяют сатанинским отродьям-государственникам во все века убивать Божьих праведников, отказывающихся встраиваться в государственную систему! Христос ведь на самом деле — Величайший Провокатор, в самом прекрасном смысле! Христос приходит на землю и выявляет зло даже в тех скрытых, завуалированных, как бы добреньких, капсюлюзированных мещанских формах, в которых до этого это зло можно было бы как бы и не заметить или даже посчитать за добро. Ты вспомни этих правоверных священников, которые на поверку оказываются завистливыми убийцами, науськивающими на Инакомыслящего Христа спецслужбы и тайную полицию и оккупационные власти! Ты вспомни эту толпу мещан-обывателей, которые выходят на демонстрацию с транспарантами и в патриотическом угаре орут Пилату «распни Его! Кровь Его на нас и на детях наших!» Это же ведь картина типичного обывательского бездумного быдла, стада, в любой стране мира, в любою эпоху — эта картина повторяется регулярно во все эпохи! Сталин же ведь тоже репрессии не один проводил — а при поддержке быдла, как и во времена распятия Христа и гонений на первых христиан!

— Не знаю… — бурлит Шломо. — Не знаю… То что ты говоришь — это ведь… Это ведь… Довольно радикально… Я не про Сталина имею в виду, а про жизнь!

Я говорю:

— А христианство — это вообще радикальная штука! Только, увы, об этом забыли официозные руководители той части церкви, которая пошла на коррупцию с «миром сим», и которая потчует граждан разведенным чуть тепленьким адаптированным к падшему миру и мещанам сиропчиком. Бог — это вообще радикально! Бог — это радикальный отказ от всего сатанинского! Евангелие Христа — это же вообще самая радикальная книга в мире! Я уже удивляюсь, как новейшие диктаторы не внесли Евангелие в список запрещенной литературы — как это было при цензуре в Советском Союзе!

— Не знаю… — бурлит Шломо. — Читал я Евангелия — но что-то я как-то всю эту радикальность там не замечал…

— А ты, — говорю, — возьми попробуй перечитай Евангелие — только забыв про все трактовки, которые тебе навязывали! Ведь большинство философских и даже богословских и священнических трактовок, которые людям навязывают в довесок к Евангелию, начинаются, увы, с лукавенькой формулировки: «Ну, Христос, конечно же, не имел в виду того, что Он говорил…» Мол, Христос, глупенький, не понимал, как надо жить настоящим патриотам — жизни не знал! в геополитике не петрил! военных и государственнических интересов недопонимал! — сейчас-то мы Его, Глупенького, и подправим! Как будто они считают, что Христос глупее их и не в состоянии был сказать именно то, что Он думает. Нет, это неправда: Христос имел в виду ровно то, что Он говорил! И если ты перечитаешь Евангелие с желанием услышать Его голос — то ты Его услышишь, обязательно, Шломо!

— Не знаю, — говорит Шломо. — Не знаю… Это ведь, получается, надо от всего практически отказаться в жизни…

Дошли до железнодорожного моста, стиль бронтозавровых заклепок на креплениях которого чем-то похож на Большой Устьинский в Москве. В тоннельчике под мостом Черных Монахов сидит на бетонном полу жалкий юный красавец с овчаркой, свернувшейся калачом. Шломо быстро лезет в карман снятого пальто, болтающегося у него на локте, вытягивает пятифунтовую бумажку, бросает в жестяную баночку перед бездомным — и заискивающе на меня оборачивается.

— С одной стороны, — говорю (уже когда вышли из тоннеля), — да, Христос требует максимума — отказаться от всего, отказаться от богатства, от имения, от традиций, от родных, от привычек, от самого себя — и идти только за Христом. Но одновременно, Христос, снисходя к нашему убожеству, ведь объявляет о спасении людям за незначительный минутный искренний перелом в их душе: ты вспомни Закхея! Который на фигу залез! Потому что ему Христа из-за толпы видно не было! Вспомни этого богача-налогового инспектора Закхея, которого все ненавидели и презирали, потому что он обворовывал людей, да еще и работал на ненавистные оккупационные власти! Да еще и был низеньким толстячком! А Христос — провидев сердцем в Закхее жажду найти Бога и способность к раскаянию — приходит в его дом, и когда Закхей вдруг, в слезах, от такой милости Божией, обещает вернуть вчетверо всем, кого он обворовал и обидел, и половину имущества раздать нищим — то Христос — вот только за это секундное искреннее раскаяние души говорит, что «пришло спасение дому Закхея».

— Да-да, помню-помню! — иронично говорит Шломо. — А еще я помню предложение Иисуса Христа ворам-богатеям: приобретать святых друзей на небесах богатством неправедным — то есть спасать свою душу и искупать грехи воровства тем, что раздадут все деньги нищим и бездомным. Я вообще удивляюсь после этого, почему все ваши воры-олигархи и коррумпированные политики и чиновники не встали в очередь на раздачу денег нищим и не дерутся за каждого бездомного, чтобы накормить его, обуть-одеть и купить ему квартиру или построить достойный приют — в обмен на спасение души!

— Ну, Шломо, не для того, потому что, они, видимо, деньги воровали — чтобы потом раздавать нищим и душу спасать. А я, знаешь ли, всё чаще, проходя мимо бездомных, думаю: ведь даже такие несчастные — ведь они менее духовно безнадежны, чем встроившиеся в государственную систему люди из пластилина и пластика — вот уж не важно, богатые или средненькие!

— А я скоро и сам с удовольствием бездомным стану! — хохочет Шломо. — Меня так достали все эти миланские налоги на недвижимость!

Я говорю:

— Оставь в покое свою шляпу, Шломо.

Зашли, у башни «Oксo», на деревянный пирс: купол Сэйнт Пола отсюда — цвета летнего неба перед дождем. Возвращаемся к узкому набережному проходу. Шломо, смотрю, ведет носом в сторону кафе.

— Может, — говорит, — зайдем перекусим…

Я говорю:

— Шломо, ты, что, в отеле не позавтракал, что ли?

Залезли по железной дырчатой лестнице вниз к воде: цепи, гнилые балки, зеленые бороды, показывающие высший уровень воды — изнанка реки, которую обычно никогда не видишь.

— Да что я там съел-то, за завтраком в отеле, — жалуется Шломо. — Всего-то пару кусочков бекона с булочкой с маслом!

Я говорю:

— Шломо… Я сделаю вид, что я этого не слышала от тебя, про бекон.

— Да нет, ты вообще не так поняла меня, — хохочет Шломо. — Просто почувствовать город можно же ведь по-настоящему, только когда съешь настоящей местной еды! Я же ведь только прилетел! Вот я тебе и предлагаю — в кафе! Лондон же!

Я говорю:

— Не надо прикрывать обжорство этнографией!

— А знаешь, — говорит вдруг Шломо, дезертируя поскорее с лестницы обратно к пахучим дверцам кафе, — мой покойный ортодоксальный папаша, сумасшедший на всю голову еврей — тоже ел свинину иногда! Да-да! Честное слово! Когда им с матерью после войны удалось сбежать из Будапешта, на этом пароме для коров, в полу, под покрытием — и они, после скитаний, решили остаться в Милане — у них же ничего не было! Нищие! А родилась моя старшая сестра. А я ведь тебе рассказывал — у отца фашисты забрали в лагерь всех его родных, родителей — и всех в лагере убили. Когда мой дед понял, что сейчас их всех заберут в лагерь, он умудрился спрятать моего отца в деревенском доме, и передал ему ящичек с… Ну, знаешь, с тфилин… Для еврейских молитв. И талес. Так мой отец, когда всю его родню забрали в лагерь и убили там, разбил весь этот ящичек, уничтожил его, выбросил — от боли и гнева: мол, из-за этого ящичка, из-за еврейства, их убили — он это все возненавидел! А после войны у него началась, с горя, психическая болезнь с маниакально-депрессивным синдромом: он был как запойный — были нормальные периоды, а были обострения — когда он бросал семью, шел по улицам скитаться, кричал, ни с кем не мог говорить. Единственным, с кем он в моменты припадков разговаривал, был раввин — и с ним отец делился горем. Отец втемяшил себе в голову, что ему было откровение от Бога, и что Бог открыл ему, что Шоа, Холокост, был попущен Богом за грех еврейского народа — и, угадай, за какой?

— Шломо, — говорю, — как же я могу угадывать откровение, которое было у твоего отца?! Это же не шутки.

— Ну попробуй! — не отстает Шломо. — Угадай!

— Неужели… — говорю.

— Да нет! Ну что-ты! О Христе он даже и не думал! — говорит Шломо. — Ну попробуй, угадай! Пожалуйста!

Я говорю:

— Да не буду я ничего разгадывать. Что за глупая игра. Кто я такая, чтобы вообще даже и говорить на это тему… Я лично вообще убеждена, что Холокост — это полностью и откровенно сатанинский акт от начала и до конца, и никакого оправдания уничтожению невинных нет. Ты сам говоришь, что у твоего отца была психическая болезнь.