Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

Вы уже встали на ноги и почувствовали свою силу.

Финансовая ситуация была очень проблематичной. Но была воля, была надежда и доверие к руководству вциомовскому, что экономическую и финансовую ситуацию мы сумеем решить. И хотя ответов на очень многие финансовые вопросы тогда не было, но акт доверия и солидарности вокруг этой ситуации произошел. Это было очень важно для всех нас, потому что все мы были люди, выросшие из этого Советского государства. Оттолкнуться от этого бортика и пуститься в свободное плавание каждому было не просто. Но оказалось, что мы вместе можем на это решиться. Через некоторое время выяснилось, что это организационно, экономически и финансово возможно, что все нормально. Мы сохраняем работу, мы сохраняем прежний фонд и прежний состав работающих, сохраняем формы работы, можем открывать журналы и т. д. Постепенно мы начали наращивать нашу мощность, пошли на подъем, и это дало ощущение успеха — мы есть, мы коллектив, мы можем решать серьезные проблемы, и прежде всего о самостоятельности своего существования.

Но главный акт драмы произошел, конечно, в 2003–2004 годы под видом спора хозяйствующих субъектов — тогда это была достаточно распространенная техника. Под видом решения вот этого спора хозяйствующих субъектов Леваде было сделано несколько разных предложений. От просто предложения уйти до такого сравнительно мягкого, что при нем будет совет, который станет решать основные проблемы направления исследований, финансирования, распределения финансов и т. д. В общем, все вопросы научной, финансовой деятельности и общей политики центра, а он будет королем, который не управляет. Для Левады по всему складу его характера это было совершенно неприемлемо. Он считал — и мы, наиболее близкие к нему сотрудники, тоже так считали, — что это просто загубит центр. Для нас это было невозможно — мы по-другому о себе думали и по-другому представляли свою работу, мы бы этого просто не допустили. Некоторые, такие слабые волнения у отдельных людей были: по поводу того, поддержит ли коллектив. Что до меня, то была большая уверенность: мы же прошли один раз в ситуации, может быть, большей неопределенности. Ведь в 1992–1993 годы уйти в свободное плавание — это не то же самое, что в 2003–2004-е. В это время мы были уже очень сильным, известным коллективом, и я думал, что все это затеяла власть, чтобы прибрать дело к рукам. Так что после очень коротких переговоров между сотрудниками и коллективным руководством центра мы решили выйти из ВЦИОМа.

А кто придумал сам этот ход?

У нас была некоторая подготовленная база. Со временем мы все больше и больше занимались маркетинговыми исследованиями, это давало деньги, давало международную репутацию. Мы сотрудничали с очень сильными зарубежными фирмами, которые работают на территории России и просто находятся за рубежом. В этом смысле у нас была площадка этого самого ВЦИОМа-А, которая создавалась в рамках ВЦИОМа, но для определенного типа исследований. Они были не самостоятельной организацией, но одной из площадок. Мы все ушли на эту дополнительную площадку и поэтому некоторое время назывались ВЦИОМ-А.

А сама операция — она не была придумана, как-то все само собой сложилось. Что, мы им оставим что-нибудь содержательное? Конечно, ничего мы не оставим. Так мы и сделали. Совершенно неважно, что есть какая-то вывеска. Они вывеску у нас могут взять, но не могут взять продукты нашего интеллектуального труда, мы их с собой забрали. Потом мы прикинули, где сможем жить некоторое время. Не долго, но все-таки несколько лет мы арендовали помещение на Пушкинской площади, потом переехали сюда, на Черняховского.

Боря, а не было ощущения, что могут додавить уже на новом месте?

Нельзя сказать, чтобы совсем не было.

Вот и я тоже не верю. Ты говоришь, как будто это нормальное дело — всем уволиться, перейти на новую площадку.

Нет, конечно, были опасения, что могут не дать житья. Но, знаешь, глаза боятся, а руки делают. Со временем стала приходить если не уверенность, то хотя бы спокойствие. Что на это повлияло? Наша ли самостоятельность, наши ли связи? Все-таки в отличие от внутрироссийской международная поддержка была сильная: были открытые письма американских социологов, были коллективные письма европейских социологов, опубликованные во Франции, Италии, была поддержка со стороны польских, венгерских социологов. В этом смысле зарубежные наши коллеги проявили очень хорошее чувство солидарности и заинтересованности в нашей работе.

А почему здешние не проявили?

В частном порядке было достаточно много выражений солидарности, понимания и скорби по поводу сложившейся ситуации. Даже гнева. Но это все частные вещи. Просто ситуация показала — и в этом неоднократно убеждали данные наших исследований — раз за разом мы наталкиваемся на то, что дефициты российские — это не просто дороги, это проявления солидарности. Качество дорог — это выражение незаинтересованности в общении с себе подобными, отсутствие готовности доверять другому, солидаризироваться с ним. Этот результат мы получаем в наших исследованиях раз за разом, вплоть до нынешнего дня.

Конечно, удивительно было, что в научной среде, условно говоря, в интеллигентской, интеллектуальной не возникло ничего похожего на коллективное письмо или заявление Социологической ассоциации или еще каких-то организаций, к которым, я думаю, деятельность нашего центра имеет некоторое отношение. Понятно, что Академия наук — вполне себе замшелое учреждение и вряд ли можно было рассчитывать на их поддержку, но хотя бы Социологическая ассоциация или структуры, связанные с социологией или изучением общественного мнения, могли бы вроде бы нас поддержать — нет, не поддержали.

Оказалось, что силы разрыва, отчуждения преобладают. И дело даже не в конкуренции — не то чтобы здесь конкурент конкурента давил. Мне кажется, что нет, — по крайней мере, это не было первым соображением. Первым было другое: «Меня это не касается, чего я буду в это вмешиваться, по башке получу», — обычный страх российский. И только в третью, в четвертую очередь — «Заодно и конкурента потопим». Вот такая смесь причин — равнодушия, отчуждения, неверия в то, что ты можешь это сделать, зависти, прямой злобы, мстительности, желания свести счеты. Вот в таком широком спектре, я думаю.

А у вас-то было ощущение, что неплохо было бы коллегам, еще кому-то высказаться публично? Поддержать вас в трудную минуту.

Конечно. Но обращать в публичное пространство призывы «Помогите!» немножко не в наших привычках. Мы некоторое время ждали, не особенно веря, что какие-то знаки будут. Времена не такие уж зубастые, кое-что можно себе и позволить. И потом — есть ведь еще какие-никакие независимые средства массовой коммуникации, в которых можно было это сделать