Бездна голодных глаз - Генри Олди

Старик тяжело поднялся и заковылял к дому. Войдя внутрь, он загремел невидимыми предметами, сопя и отдуваясь. Спустя некоторое время он опять высунулся в проем, держа в руках увесистый сверток, завернутый в промаслившуюся ветхую ткань.

— Хватит на сегодня правды, — объявил Лысый Барт. — За остальной придешь завтра. И вот что еще… Держи, лекарь. Не всегда был я дряхл, и да поможет тебе на крутом склоне поисков костыль, поданный старым глупым Бартоломео… Я думаю, ты найдешь ему лучшее применение. До завтра, Якоб из Генуи.

Якоб осторожно развернул оставленный сверток. В груде ветоши привычно поблескивала цагра — тяжелый боевой арбалет генуэзской пехоты. И девять неоперенных спиц с тусклыми наконечниками.

8

В мельканьи туч, в смятеньи страшных снов

Виденья рвали душу вновь и вновь,

И был наш день — запекшаяся рана,

И вечер был — пролившаяся кровь.

Ранним утром Якоб выпросил у проводника Джухи крыло сбитого беркута и поставил на арбалетные «болты» тройное оперение. Память цепко держала навыки, давно похороненные на дне прошедшего, и угрюмый Джуха с удивлением косился на чудное занятие гостя. Здесь пользовались в основном короткими черными луками из турьего рога, бившими на сравнительно небольшое расстояние, вполне приемлемое в бесконечной мешанине скал и уступов.

Закончив установку баланса, Якоб завернул цагру в тряпку, и отправился к Лысому Барту. Тот уже ждал гостя, сидя на глыбе и растирая подагрические колени.

— Ты пришел, — без обиняков заявил старик. — И ты пришел за второй правдой. Слушай. Я сам был свидетелем, и лучше мне было бы не видеть и не слышать того, что вновь всплывает перед моим внутренним взором.

Якоб улыбнулся про себя высокопарности старика, но придал лицу строгое и заинтересованное выражение. Кажется, Барт заметил его иронию, потому что он долго смотрел на лекаря, прежде чем заговорил снова.

— Когда юный сорвиголова Бартоломео Висконти решил посвятить беспутную жизнь свою служению Предвечному — выбранный пастырь увлек его в паломничество ко Гробу Господню. Видно, так судил Всевышний, но мы остановились именно в этой деревушке.

Узнав о языческом капище, наставник пожелал непременно осмотреть его, а после настоял на том, чтобы остаться в руинах на ночь. Местные жители настойчиво остерегали его, но священник заявил, что истинный Бог способен оградить своего слугу от любых козней сатаны; кроме того, при нем находилось Евангелие, кажется, от Матфея, и небольшое распятие — подобного запаса, как он полагал, вполне достаточно, чтобы обратить в бегство любое исчадие ада, рискнувшее появиться в развалинах.

Меня наставник отправил в деревню, и я с радостью последовал его приказу — мне не особенно нравилась перспектива встретить полночь у идола с такой жуткой рожей.

На следующее утро наставник возвратился в селение целым и невредимым, что прочно утвердило за ним сомнительную славу великого колдуна. Я гордился пастырем, превозносил его перед местными — но с тех пор я избегал взгляда наставника, где стали клубиться первые облачка странного, запредельного мрака… Впрочем, мне могло и показаться.

Весь следующий день наставник был хмур и задумчив, а с закатом ушел ночевать в капище. Так прошла неделя; нам давно пора было продолжать паломничество — но оно откладывалось со дня на день. Пастырь медлил, ночи он проводил в храме Сарта Ожидающего, и с каждым рассветом все больше живой тьмы клубилось в его зрачках.

Лишь на седьмой день, глядя на опускающееся солнце, учитель поведал мне о своих загадочных ночах.

В первый раз он твердо решил не спать в обители греха, затеплил лампаду и уселся у алтаря, читая главы из Писания. Но сон настойчиво кружил вокруг пришельца, и пастырь так и не понял до конца — явилось произошедшее плодом больного сна, или же было на самом деле.

Лампада неожиданно вспыхнула призрачным голубоватым светом, и в его отблесках резко изменилось лицо каменного идола. На священника глядело обычное лицо пожилого, умудренного опытом человека, ничем не схожее с прежней оплавленной маской.

— Ты пришел писать Книгу, — утвердительно сказал идол.

— Да, — к собственному удивлению ответил священник.

— Ты знаешь, что писать?

— Знаю.

Идол удовлетворенно кивнул. Наставник взял перо, обмакнул его в чернила и раскрыл Книгу…

Он писал всю ночь, до рассвета. Лампада продолжала гореть, хотя никто не подливал в нее масла; иногда Ожидающий вмешивался, ему казалось, что наставник пишет не то, что надо — и тогда они спорили. Наставник не запомнил предмета спора, но беседа шла весьма миролюбиво, подкрепляемая цитатами из Библии, Корана, Торы и иных текстов…

Ты удивлен, Якоб из Генуи? Да, Сарт знал Библию, и святые откровения отнюдь не жгли ему язык… Один Бог знает, откуда явился к нам Ожидающий; да и в этом я не уверен, ибо он пришел оттуда, где начали писать Книгу Небытия. Он пришел, и он ждет ту, которая закончит начатое…

Они спорили, и в конце концов один из них соглашался, и наставник продолжал писать.

Утром он очнулся у алтаря. В руке он держал молитвенник, лампада догорала, и над чистой Книгой скалилась неизменная маска идола. Да, Книга была чиста, и священник до рези под веками всматривался в белизну страниц.

День наставник провел в деревне, погруженный в дрему и апатию, а ночью его снова повлекло в храм.

Пастырь похудел, на щеках его появился лихорадочный румянец; весь день он проводил в странном оцепенении и лишь на закате оживал и спешил в храм — дописывать Книгу. Он спорил с Сартом, скрипел пером, разбрызгивая чернила, возбужденно ходил из угла в угол — а утром, сжимая ладонями виски, вновь дико глядел на чистые страницы и ухмыляющегося идола. Память не возвращалась. В ней не оседало ни единой ночной строчки.

На седьмой день наставник понял, что дальше так продолжаться не может. Он рассказал мне обо всем и твердо решил провести эту ночь в деревне и с рассветными лучами солнца отправиться в путь. Он выглядел лучше, чем накануне, и я обрадовался, что загадочная болезнь отпустила его.

Мы легли спать. Наставник долго ворочался на своем ложе, но, наконец, затих.

Проснулся я от неясного шума и поспешил зажечь свечу. Пастырь метался на постели, не открывая глаз, руки и ноги его дергались, подобно пляске святого Витта; багровое лицо покрылось каплями пота, и все мои усилия разбудить наставника не увенчались успехом.

Спустя час наставник неожиданно перестал биться, и лицо его приняло спокойное, умиротворенное выражение. Затем он негромко произнес: