Валерий Брюсов. Будь мрамором - Василий Элинархович Молодяков

поэтов, дружеской, умиротворенной, полной взаимного уважения, при осознании всего, что их разделяло. В ответ на упреки Иванова, относившиеся к его поэтическим экспериментам, «Брюсов сидел, подперев щеку ладонью, и грустно смотрел на отца». Ему было обидно, что старый друг, мнением которого он дорожил, не то что не одобрил, а не понял и не попытался понять его. Но резкого осуждения со стороны Иванова, по словам сына, не было, как не было и напряженности в разговоре, что, конечно, не означало согласия собеседников друг с другом. Иванов собирался за границу, и оба догадывались, что это их последняя встреча{78}.

Июль Брюсовы провели в Алупке — где 26 лет назад прошло их первое лето после свадьбы — с Колей, «к которому „дядя Валя“ проявлял любовь поистине дедовскую. […] Моим просьбам обратиться к врачу, чтоб полечить кашель, мучивший его, не внимал Валерий Яковлевич, но старался доказать, что он совершенно здоров, бодрился, взбирался на горы, катался верхом, купался, плавал. Возвращались мы в Москву врозь. Валерий Яковлевич заехал на несколько дней в Коктебель»{79}. «Несколько дней» обернулись месяцем — там была Адалис.

Двадцать восьмого марта 1924 года Волошин, впервые за семь лет выбравшийся в Москву, навестил Брюсова, подарил ему сборник «Иверни» как «память совершеннолетия нашего знакомства (1903–1924=21)»{80} и пригласил в Коктебель, где тот никогда не бывал. Валерий Яковлевич появился в «Доме поэта» в начале августа, в день, когда Андрей Белый должен был читать стихи. По воспоминаниям Анны Остроумовой-Лебедевой, облик Брюсова «являл собою сплетенный узел движения, нервности и раздражения». Он то отмалчивался, то раздраженно спорил по любому поводу, но постепенно «общее оживленное настроение захватило его, и вскоре он сам стал заметно способствовать этому бодрому темпу жизни».

Через несколько дней после приезда его уговорили читать новые стихи. «Брюсов читал около двух часов, развернув перед слушателями результаты громадной поэтической работы, — вспоминал Гроссман. — Но, несмотря на большое разнообразие тем, замыслов, стиховых приемов, было ясно, что эта ученая, изобретательная и какая-то неживая поэзия совершенно не доходит до слушателя. Все стихи производили неотвязное впечатление „сенилий“[101], отмеченных громадным мастерством, тонким уменьем, гибкой и богатой техникой, но лишенных подлинных творческих импульсов». Более убедительной оказалась защита им стихов Пастернака, которого Брюсов «с томиком „Тем и вариаций“ в руках в продолжение целого вечера читал и комментировал»{81}.

С неожиданной стороны открылся Валерий Яковлевич в день рождения Волошина — 17 августа. Сочинить оду «владыке Киммерии» было в порядке вещей, но Сергей Шервинский затеял в этот день… «живое кино» — пародию на авантюрные фильмы. «Брюсов исполнял роль офицера французской службы в одном из африканских фортов — капитана Пистолэ Флобера. Одним из главных партнеров его был Андрей Белый в роли какого-то международного авантюриста. Оба поэта с увлечением выступали на столь необычном для себя поприще, великолепно поняв комизм задания и тонко разрешая эту трудную проблему. В частности Брюсов вызывал дружный смех зрителей своими широкими жестами при повторявшейся фразе конферансье-режиссера: „Садитесь. Через десять минут я покажу вам Африку“». Так произошло его примирение с Белым, по словам которого «и в легкой игре проскользнул лейтмотив отношений — старинный, исконный: борьбы между нами. […] Наблюдавшие нас утверждали, что в лицах (моем и его) был действительный пыл, точно речь об аресте — не шутка: серьез»{82}. 8 декабря 1924 года Белый писал Иванову-Разумнику: «Я очень благодарен Коктебелю хотя бы за то, что перед смертью Валерия Яковлевича с ним встретился и мирно прожил, можно сказать, под одним кровом 3 недели: мы примирились — без объяснения; и как бы простился (даже дурачились вместе)»{83}.

Затем по предложению Брюсова были устроены стихотворные конкурсы. «Правила состязания сводились к следующему: стихотворение должно быть непременно рифмованным, размер его от 8 до 20 строк, срок подачи одинаковый для всех — через полчаса на первом конкурсе, через час — на втором. За пять минут до этого момента, рожок, сзывавший обычно на обед, возвещал об окончании положенного срока. Поэты прочитывали свои стихотворения, после чего избранное жюри определяло лучшее произведение. Решение его санкционировалось всем собранием. Такой „статут“ был предложен Брюсовым и принят всем обществом. В стихотворных конкурсах принимали участие, помимо самого Брюсова, Максимилиан Волошин, С. В. Шервинский, поэтесса Адалис, П. Н. Зайцев и пишущий эти строки (Гроссман. — В. М.). Во главе жюри находился Андрей Белый.

Для первого конкурса (23 августа. — В. М.) остановились на теме „Женский портрет“. Конкурирующие разошлись на полчаса. Так как занимаемое мною помещение находилось рядом с комнатой Брюсова, я в продолжении получаса явственно слышал быстрые шаги Валерия Яковлевича, слагавшего, видно, свои стихи на ходу; небольшие паузы отмечали, повидимому, краткие периоды записи сложившихся строк. В момент окончания положенного срока, при первом же звучании рожка, дверь в соседней комнате щелкнула, и Брюсов прошел по сеням, очевидно, закончив свой текст и вполне готовый к конкурсу. Когда через несколько минут я поспешил на террасу, конкурирующие поэты еще не собрались в полном составе. Брюсов с листком в руке был недоволен этим опозданием, считая, что правила конкурса должны быть для всех совершенно одинаковы. Вскоре, впрочем, собрались все участники. Началось чтение. Жеребьевкой был определен порядок выступления: первая очередь выпала Брюсову». Первый конкурс выиграл Шервинский, второй — на тему «царь Соломон», два дня спустя, — Адалис. Брюсов признал оба стихотворения лучшими еще до вынесения вердикта, с чем согласились и жюри, и публика. Сам он подал безукоризненные и… старомодные стихи, вызывавшие в памяти «Венок», а не «Дали».

«Ничего строгого, властного, холодного не было в коктебельском Брюсове, — продолжал Гроссман. — Он был прост, общителен и мил. По-отечески снисходительно и дружелюбно вступал в спор с задорными девицами, отрицавшими огулом всю русскую культуру или отвергавшими какое-нибудь крупнейшее поэтическое явление. Участвовал в каждой морской или горной экскурсии в многолюдном обществе молодежи, выступал в диспутах по поводу прочитанных стихов, играл в мяч, налаживал литературные игры. Но тень какой-то глубокой утомленности и скрытого страдания не покидала его. Часто он казался совершенно старым, больным, тяжело изнуренным полувеком своего земного странствия».

Вскоре после приезда Валерий Яковлевич отправился с молодежью на вершину Карадага и попал под сильный ливень, продолжавшийся три часа. «Естественно, что я захворал, — сообщал он Иоанне Матвеевне 15 августа. — Приемы хины кое-как меня поправили, но остался ожесточенный неврит в руке. Я не могу сейчас ни согнуть, ни разогнуть руку (левую), почти не могу спать, ибо боль длится 24 часа в сутки. […] Вот почему сейчас выехать в Москву не могу. […] Уверяю Тебя, что мне очень невесело, даже совсем плохо,