Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

На рассвете прилег, заснул и вновь увидел сон — да такой блаженный, умиленный. Стоит его мать, вся в белом; юная, красивая, родная, и недовольно машет головой, ничего не говорит. А сзади за ее спиной много мужчин, тоже все в белом, все стоят в ряд — молятся, а на шаг перед ними в роли старшего Баки-Хаджи, прямо за его спиной со строгими, ответственными лицами отец Цанка — великан Алдум, Ески, Басил, Косум…

В это время раздался стук в дверь. Цанка вскочил, почему-то первым делом собрал свои проекты, закинул далеко под кровать, потом пошел к двери. Пришел вызванный земляк. После короткого приветствия и ритуальных вопросов о бытье и житье, спросил:

— Ты что звал?

— Я? — замешкался Цанка, задумался. — А, просто я решил, что нам всем молиться надо… И регулярно.

— Мы-то молимся, а вот от тебя несет перегаром, — сморщился гость.

— Да? — наивно улыбнулся Цанка. — Ну и хорошо… Сегодня воскресенье, давай в последний раз гульнем, тем более что скоро и Шовхал придет, а с завтрашнего дня — начнем новую жизнь.

— Ну, раз такое дело, то давай… А жизнь и так каждый день новая… Сбегаю я в магазин?

Когда гость удалился за водкой, Цанка сел на кровать, задумался: "Нет, так нельзя, — думал он, — если операция провалится, то мой сын так и будет еще долго ждать меня, а может и не дождется… А что скажут на это действие мои родители, дети? Что их сын и отец действительно бандит, убийца, вор… Нет, до сих пор им не был, а сейчас и подавно не буду… Просто среди тварей живу, и чуть сам тварью не стал…"

Он полез под кровать, достал в спешке листки, разорвал их все в клочья и пошел на улицу. За околицей кинул бумажки вверх. Сильный ветер подхватил их, играючи понес по пустыне, а с ними унес всю ересь последних месяцев. Цанка глубоко, с облегчением вздохнул, съежился, побежал домой…

Новый 1951 год встречали в самой просторной, двухкомнатной квартире Цанка.

— За возвращение блудного сына! — произнесла тост Клавдия Прокофьевна.

— Да, — смеялся Волошин, — а то чуть альфонсом не стал. С размахом гудели два дня. Было много водки, плов, серый хлеб, а на десерт настоящий зеленый чай и фабричные папиросы.

Весь январь и февраль Цанка ходил в раздумьях — у кого взять деньги в долг. Земляки-чеченцы были нищими, русские спецпереселенцы — тоже. Можно было пересилить себя и попросить у бывшей "любовницы", но совесть не позволяла, и вдруг он на базаре встретил жену Саренбаева. Она ему мило улыбалась, приглашала в гости, говорила, что если бы не он, то до сих пор ютились бы в двухкомнатной квартире со всеми детьми и внуками, а теперь у них кирпичный, просторный, свой дом на земле.

— Приходи, друг, приходи… Мой часто тебя вспоминает, говорит, что если бы не знакомство с тобой, о чеченцах так бы и думал — что все бандиты и уголовники.

После этой встречи еще неделю Цанка колебался, потом решился идти к бывшему начальнику. Сразу же попросил в долг деньги и откровенно рассказал, зачем берет и для чего. Ничего не утаил, только о золоте промолчал. Без лишних слов, вопросов и условий, просто по-мужски, по-дружески, Саренбаев дал Цанке деньги, а потом до полуночи угощал всякими восточными яствами. Через неделю Арачаев был в Кзыл-Орде у местного уголовного авторитета — грека по национальности, который обещал сделать надежные документы личности. Для страховки Цанка взял с собой и Шовхала.

— А это кто? — спросил грек, указывая на напарника Арачаева.

— Это наш авторитет, — серьезно ответил он.

— А что, среди чеченцев есть не авторитеты? — усмехнулся вор. — У вас чем жалче вид — тем круче нрав… Вообще, странная нация — без "понятий".

…Тридцатого апреля, сделав отметку в милиции (чеченцы регистрировались один раз в месяц), Арачаев Цанка направился на Родину, на Кавказ, в родное Дуц-Хоте. Одет был в парадную военную форму, в руках держал маленький чемоданчик, одолженный у Волошина, в котором лежали сменное белье и гражданская одежда. О поездке знали всего несколько чеченцев и Петр Иванович.

Маршрут Цанка был Кзыл-Орда — Свердловск — Минводы — Грозный. Ехал он открыто, нигде не хоронился, иногда вел себя даже вызывающе, хоть и знал, что в случае задержания ему грозит двадцать лет тюрьмы. На вокзале в Свердловске его остановил военный патруль, на вопрос "куда направляетесь" — нагло ответил: в Москву, на парад Победы. Эффект от этих слов был магический.

Седьмого мая утром вышел на перрон Грозненского вокзала. Все было так же, как и двенадцать лет назад, когда его в Ростов-на-Дону провожал друг, Курто Зукаев. Три-четыре часа ходил по рельсам, мечтал увидеть сына. Потом расспрашивал о ребенке милиционера, дворника, просто прохожих. Знал, что всё это не реально, что это одни лишь грезы, плод внутреннего желания и воображения, и все равно до сих пор в это верил, этим себя обманывал и даже успокаивал. Все было напрасно. Никто его не ждал, тем более сын…

Вечером на рейсовом автобусе прибыл в райцентр Шали. Сошел с транспорта и обалдел: кругом творилось невообразимое. Везде были пыль, грязь, мусор. Стояла странная вонь. Прямо по центру бегали свиньи с поросятами. Там, где раньше были ресторан и столовая, толпилась куча пьяных, грязных людей. Пили водку, вино, пиво прямо на улице, сидя на земле или став около подоконников. В нескольких местах на виду валялись в пыли мужики. За столовой сильно матерились, кричали — видимо дрались. В районе стадиона хором пели народные частушки. На площади Ленина на скамейках сидели розовощекие, пухленькие девицы — ели семечки, делали серьезный вид лица, иногда после чьей-то бестолковой реплики — натужно визжали. Возле этих скамеек лихо гарцевали молодые люди — в основном дагестанцы и армяне. Над зданием райкома висел лозунг — "Верным путем идем, товарищи!", а чуть левее, над зданием исполкома — "Наш путь — коммунизм!". В доме культуры духовой оркестр играл победный марш… Было душно, безветренно, беззаботно-празднично. Весна была в разгаре.

Вдоволь налюбовавшись людским ликованием, Цанка торопливо тронулся вверх, в горы, в сторону родного села. Проходя мимо дома, где жил когда-то будучи председателем исполкома, остановился, с любопытством заглянул во двор. Дом был обшарпан, в нескольких местах выбиты стекла, входная дверь висела на одной петле. Во дворе было замусорено, в беспорядке валялся всякий хлам, в разных местах виднелись человеческие испражнения, посаженные Цанком саженцы плодовых деревьев высохли, было видно, что их кору объели домашние животные- может быть козы. А вокруг дома, весело крича, бегали голопузые аварские дети. В следующем дворе весело играла музыка, шумел народ — шла раздольная армянская свадьба.

В густых сумерках Цанка вышел из Шали, спустился к реке Басс, остановился под ольхой, где когда-то ночевал с Кесирт. Большое ветвистое дерево состарилось, ствол в одном месте прогнил, скрючился на бок, часть ветвей обсохла. "Видимо, и я стал таким", — подумал Арачаев, с щемящей тоской оглядывая дерево. Всюду, кругом, на земле валялись побитые стекла, банки из-под консервов, бутылки, многочисленные пробки. Цанка долго искал чистое место, устало сел, сердце сдавилось, болело в груди, ныла душа. Им овладела тягучая печаль, невыносимая скорбь. Невозвратная жизнь в кругу близких, в родных краях — ушла в прошлое, как лучезарный сон, растворилась в мрачных сумерках большевизма…

Когда стемнело, Цанка обмылся в реке, переоделся в гражданскую одежду, после этого долго молился, просил Бога вернуть свой народ в родной, благодатный край.

В полночь добрался до далекой заимки лесника. Ветхое жилище пустовало, было заброшено и мрачновато. Вся эта обстановка соответствовала внутреннему состоянию и настроению путника. Здесь он провел остаток ночи и весь следующий день. Все это время лежал на покрытых пылью нарах, среди густых, затейливых паутин… Болело сердце, болели ноги, всё болело. К вечеру сердце отпустило, стало легче дышать. Тогда Цанка тронулся дальше; через горы, леса, перевалы, ущелья. Задолго до рассвета был около Дуц-Хоте. Обошел севернее, по ущелью реки Вашандарой, село, вышел к родному роднику. Долго пил сладкую воду, переливал, играясь, влагу из ладони в ладонь, сам того не замечая, радовался, как ребенок, смеялся от души. Впервые за последние дни не почувствовал тяжести в груди.

Насладившись родником, второпях двинулся вверх, в сторону истока. Теперь его терзал выбор — вначале пойти на кладбище, потом в родной двор за золотом или наоборот. С трудом решил первым делом навестить могилы родственников.

Долго шел вдоль родника. Вода в русле весело журчала, радовалась встрече с родным человеком. Настроение Цанка тоже улучшилось, весело заиграла в жилах кровь, в висках бравой дробью отдавался учащенный пульс. Вскоре наткнулся на заросшую тропинку, ведущую в сторону кладбища. Спотыкаясь в густом бурьяне, полез вверх по склону. Несколько раз падал, в нетерпении вставал, шел дальше.