Дневники - Николай Мордвинов

Ну вот и конец…

Слух прошел, что фильм хорош.

Я просил Ю.А. на февраль спектакля не назначать.

Очевидно, на этом и окончится все.

Словом, общими силами и усердием убедили меня, что я не Отелло, а может быть, и вообще не актер трагического плана.

Боролся много, очевидно, свыше возможностей, отпущенных мне законом, — не одолел. Сил больше нет.

Должно быть, они ушли на непосильный труд и истощили возможности. Желания биться дальше тоже нет.

«Тяжко сознание бессилия моего».

Утром смотрел и слушал «Порги и Бесс»[425] — у негров. К предыдущему (7/I) столько добавили сами негры, что еле-еле вправился в линию действия.

О, сколько мыслей проносится в голове, какие силы нужны, чтобы не закрыться плащом до головы и бежать-бежать без оглядки куда-то, где было бы полегче…

О спектакле негров:

Очень сильное и невыгодное впечатление производят они своим искусством.

Искусство большое: они музыкальны, легко поют, двигаются, танцуют, хорошо играют, но все это направлено на одно — секс, и это дается такими обнаженными средствами, что порою просто неприятно смотреть. Целомудренно и возвышенно, искусство нашей страны! Страсти возвышенные. Страсти друг для друга, а не для третьего, даже «не подглядывающего в щелку», как во французских «упражнениях», а на широкую публику.

Страсть — красива, похоть безобразно оскорбляет.

Пушкин даже Дон Гуана сделал прекрасным.

Какая огромная сила воздействия искусства!

Сильная и остроумная пропаганда неполноценности «полулюдей, полуживотных», и сами негры с удовольствием продают свою национальную гордость, доводя свое искусство до отрицания себя и человеческого. Блестящими средствами продали свою национальную славу. Я о них думал лучше.

Поэтому было трудно переключиться на спектакль.

Я понимаю одно — до чего сведено сознание нации, коль помогли ей самой или, вернее, ее представителям доказать их же искусством ее неполноценность.

Я чувствовал себя поруганным в самом лучшем…

30/I

В трех отрывках смотрел Полевицкую[426], вернулась из эмиграции.

Кручинина — это, конечно, героиня.

Негину ей не надо было показывать, хотя играла она хорошо.

Каренина же — блеск. Такая пропасть всяких приспособлений и таких тонких, что нет слов передать. Порода, какую потеряли актеры начисто.

Шедевр.

29/II

«АЛПАТОВ». Второй прогон[427]

Играл натужно, мало что соображал — вчера играл Отелло. Огромные перестановки. Связь картин, действия рвется — или его нет совсем? Никто из зала ничего не говорит. Избегают.

Я (выступление на худсовете):

§ 1. Очень жаль, что руководство не верит мне и расплачивается со мною вместе за это. Не верят, считая это ерундой, прихотью, капризом. Я выпотрошен после спектаклей «Отелло» и «Маскарад», поэтому, наверно, многое должен взять на себя.

§ 2. Нельзя показывать работу в незавершенном виде, когда все идет против нас, как бы опытны и доброжелательны, сидящие в зале ни были. Можно показывать работу за столом, когда она закончена на данном этапе; можно показать пьесу целиком в выгородке, когда эта работа подытожена. Со светом в декорациях, гриме, костюмах — надо показывать, когда все это не мешает исполнителям и зрителю. А сегодня перестановки длились столько, сколько и действие, если не больше.

§ 3. Назначать на роль надо осмотрительно и с расчетом, что данные артиста оправдают замысел постановщика. Спектакль с Алпатовым — Мордвиновым не может быть тем же по замыслу, что с Алпатовым — Герагой, например. Но, думается мне, что бытовой Алпатов будет принят не так, как Алпатов, решенный иначе, не буднично, не бытово. Но здесь не мое дело вступать в спор. Для блага дела я готов передать роль бытовому актеру.

§ 4. И самое главное — то, что я скрывал до этой минуты, — нельзя идти на сцену с сомнением в правильности того или другого, с тем, в чем не уверен.

§ 5. Я понял, что то, чем я живу в роли, а я полюбил Алпатова, я отдал ему много времени, сна, души, я наградил его самым лучшим, что я имею и о чем думаю, и уверен, что это лучшее, не плохое, не контрреволюционное, не старомодное, как любовь к жене, верность этой любви — не старомодна, как беззаветная преданность делу своей Родины — современна, как честность не приоритет времени 20-х годов и пр. и т. д., — я хотел говорить об этом во всю силу своих легких и души. Но… чем громче и сильнее мне об этом хотелось говорить, тем мельче мишеней я видел перед собою. Когда противник силен, тогда гнев законен, когда он — слизь, ее достаточно растереть подошвой сапога, походя. Укрупнение шло, я наживал и гнев и любовь, а поводы к этому у меня отнимались и отнимались, и я остался… одинок. Это в дни директив к съезду! Что же, и это просчет мой и постановщика, принимаю и этот упрек, но вот играть то, к чему я должен был прийти на основе этого анализа, я не хочу и не буду.

Что мне делать — не знаю, хотя от этого и не легче…

6/III

«ОТЕЛЛО»

Сегодня отдохнул, буду играть.

Сегодня попробую дополнить сцену с платком следующим образом:

«Дай мне платок!»

Делал — брал от нее платок, не глядя, проверял на ощупь (на вытянутой руке в сторону), то же самое перед собою… «Он!..» Прижимал к груди, ласкал, гладил его, прижимал к губам, целовал со звуком «а-а-а!», поднимал вверх, чтобы полюбоваться, и вдруг: «Не тот!»

Сейчас хочу добавить:

Отбросил его вверх и, поймав, с остервенением бросил в сторону Дездемоны…

Попробовал — получилось хорошо, мне нравится.

Находки:

Третий акт:

Перед «с вами я пойду…»

В пантомиме нашлось место, где я прошу прощения за грубость, и очень хорошо это выразилось — легким наклоном головы к ней и мелким постукиванием ладони о ладонь, тыльной стороной, прижатой к груди.

Четвертый акт:

«Прочел я…» (с Лодовико и Дездемоной).

К Лодовико вежливо и тихо, к Дездемоне — резко и непочтительно, громко и без дипломатии.

Сегодня в зале было очень тихо, народ был внимателен, и потому резким возгласом прозвучало возмущение кого-то из зрителей в адрес Яго и Отелло, доверившегося ему и решившего задушить Дездемону.

25/III

«ОТЕЛЛО»

Последний.

Договорился с дирекцией, что на апрель и май спектакля не назначают, чтобы сделать значительный перерыв, тем более, что с июня гастроли, а затем отпуск, а с осени — пересмотреть спектакль […] и потом с новыми силами и изредка давать его, чтобы сохранить для репертуара на основной сцене.