Мое самодержавное правление - Николай I

Знаю только наверное то, что, к сожалению, деньги эти не пошли мужику впрок: ошеломленный неожиданным богатством, он спился.

Несмотря на такие случаи, бывавшие с Клейнмихелем нередко, государь его любил и жаловал, вероятно считая его полезным и необходимым своим сотрудником.

Известен ответ государя какому-то иностранному послу на вопрос о стоимости Николаевской железной дороги.

– Об этом знают только двое: Бог да Клейнмихель, – сказал государь.

Не следует думать, что император Николай Павлович относился внимательно к лицам только близким к себе, или, как принято их называть, высокопоставленным. Нет, он не пренебрегал и самыми ничтожными людьми, не только заботясь о них, но и стараясь сделать им что-нибудь приятное.

Мой отец был неважная птица в администрации: сначала он был преподавателем географии, а потом старшим надзирателем в Гатчинском сиротском институте, то есть заведовал воспитанием отделения из трех высших классов. От прежних занятий географиею у отца остались рельефные глобус и карта Швейцарии, великолепно исполненные им собственноручно.

В особенности хороша была Швейцария, в которой все горы изображены были по масштабу, с точным обозначением снеговых вершин, ледников и озер. Города, для большей наглядности, изображались головками мелких золоченых гвоздиков.

Когда великие князья Николай и Михаил Николаевичи начали учиться географии, отец мой просил позволения поднести им эти глобус и рельеф Швейцарии. Государь принял поднесении и приказал выдать отцу из кабинета перстень или триста рублей деньгами, по желанию. Но дело было не в перстне, а в том, что с тех пор государь не забывал отца и всегда относился к нему доброжелательно.

Однажды, заехав в институт, государь спросил моего отца, есть ли у него дети и где они. Отец рассказал ему о своем семейном положении, причем упомянул ему, что я в это время воспитывался в Главном инженерном училище, а вторая моя сестра, Клеопатра, в Смольном монастыре.

В инженерном училище существовал обычай: не давать вновь поступившим погоны до тех пор, пока они не выучатся немного фронтовой службе, то есть настолько, чтобы уметь правильно (по-военному) стоять, ходить, поворачиваться и проч. На эту выучку уходило около месяца или двух времени.

Желание скорее получить погоны, разумеется, заставляло нас, как говорится, из кожи лезть, чтобы скорее сделаться хорошим фронтовиком.

Когда я поступил в училище, то император Николай Павлович посетил его ранее, чем делал это обыкновенно и застал всех нас, новичков, еще без погон. Мы были тогда в столовой.

Поздоровавшись с детьми, государь начал обходить столы и у каждого новичка спрашивал фамилию и откуда он родом. Дошла очередь и до меня.

– Фамилия твоя? – спросил государь.

– Эвальд, ваше величество.

– Из Гатчины?

– Точно так, ваше величество.

– Это твой отец там служит?

– Точно так, ваше величество.

Государь кивнул головою и прошел далее. В случае этом не было ничего особенно замечательного: император Николай Павлович славился своею памятью на лица и имена, и потому неудивительно, что он вспомнил моего отца и делал мне эти вопросы.

Но директором училища был генерал Ломновский, человек чрезвычайно мелочный, во всяком простом действии всегда искавший что-нибудь особенное. Тотчас после отъезда государя он прислал за мною и, заперев дверь своего кабинета, начал делать мне настоящий инквизиторский допрос о нашей семье вообще и о моем отце в особенности. Какие такие тайны он хотел выведать от меня, я до сего времени понять не могу.

На следующий год случился эпизод, еще более поразительный для Ломновского. Когда государь, по обычаю, осенью заехал к нам и, осмотрев училище, проходил к выходу, а мы провожали его толпой, он вдруг остановился и спросил:

– А где Эвальд?

Я выступил вперед и назвался.

– Я видел на днях твоего отца, – сказал государь, – он велел тебе кланяться. У тебя есть сестра в Смольном?

– Есть, ваше величество.

– Как ее зовут?

– Клеопатрой, ваше величество.

Государь кивнул головой и пошел далее. В воскресенье я поехал в Смольный навестить сестру, и та мне с удивлением рассказывала, что государь был у них и передал ей поклоны, как от отца, так и от меня…

– Разве ты просил государя кланяться мне? – спросила она наивно.

– Нет.

Я рассказал ей, как было дело.

– А он, – сообщала мне сестра, – ходил по институту, и мы, конечно, бежали за ним, как вдруг он спросил: «А которая из вас Клеопатра Эвальд?» Меня пропустили вперед. Государь взял меня за подбородок и говорит: «Вчера я был в инженерном училище и видел твоего брата. Он посылает тебе поклон».

Через несколько дней и я и сестра получили из дома письма, в которых отец сообщал нам, что государь посетил Гатчинский институт и сказал ему, что видел обоих детей, и передал ему от нас поклоны.

Такая внимательность государя не была обусловлена решительно ничем, кроме его замечательной памяти, которую он любил выказывать, а также его чисто отеческим отношением ко всем вообще детям. Никто из нас в семействе, а также мои училищные товарищи и ближайшие начальники и не смотрели на это иначе.

Но директор училища генерал Ломновский никогда не мог мне простить такого внимания государя и преследовал меня на каждом шагу, что ему особенно легко было делать, так как я беспрестанно давал ему для того поводы. Я этого не могу объяснить иначе, как родительскою завистью, так как одновременно со мною в училище воспитывался сын Ломновского, о котором государь не имел никакого понятия.

Однажды император Николай Павлович, не знаю по какому случаю, разослал по кадетским корпусам несколько картин из Зимнего дворца. Две из этих картин, изображавшие какие-то виды, назначены были в наше инженерное училище. Сортируя картины по заведениям, государь собственноручно сделал мелом на каждой надпись, куда ее отправить.

Так, на картинах, присланных к нам, на самых облаках были начертаны мелом две буквы: «И. 3.», то есть «Инженерный замок».

Когда эти две картины были доставлены в училище, то в среде начальства возник вопрос: куда их повесить? После долгого совещания решено было поместить их в зале крепостных моделей, как наиболее проходном, и где они, следовательно, скорее могут быть замечены. Но по решении этого вопроса возник другой: что делать с буквами, начертанными собственноручно императором?

Чтобы понять важность этого вопроса, надо знать, что всякая рукопись императора тщательно сохраняется и если сделана карандашом, то покрывается лаком, чтобы не стерлась. Хотя большинство доказывало, что такое правило относительно императорской рукописи не может иметь приложения в настоящем случае и что эти буквы надо стереть, но директор Ломновский, как всегда двуличный, велел их только слегка смахнуть, но так, чтобы они все-таки были видны, надеясь угодить этим, как говорится, и нашим и вашим.