Том 1. Аскетические опыты. Часть I - Святитель Игнатий Брянчанинов

Эти сонмы были различных видов и света, и чем выше ступени, тем светлее. Преосвященный Игнатий поднимался всё выше и выше. Но вот окружает его сонм лучезарных святителей, он сам потерял свой земной вид и сделался таким же лучезарным. Выше этой ступени мое зрение не достигало. С этой высоты владыка Игнатий еще бросил на меня взгляд, полный сострадания. Вдруг, не помня себя, я вырвалась из власти державших меня страшилищ и закричала: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего, преосвященного Игнатия, и святыми его молитвами спаси и помилуй меня грешную!» Мгновенно все ужасы исчезли, настала тишина и мир. Я проснулась в жестоком потрясении.

Никогда ничего я не боялась и всегда охотно оставалась одна-одинехонька в доме, но после этого сна несколько дней чувствовала такой ужас, что не в силах была пережить уединение. Много дней я ощущала необыкновенное чувство посредине лба: не боль, а какое-то особенное напряжение, как будто вся жизнь собралась в одно место. Во время этого сна я узнала, что когда мой ум сосредоточивается на мысли о Боге, на имени Иисуса Христа, ужасные существа мигом удаляются; но лишь только мысль развлекалась, в тот же миг демоны окружали меня, чтобы помешать моей мысли обратиться к Богу и молитве Иисусовой» [1538].

Александра Купреянова [1539]

Из семейных воспоминаний [1540]

I

Село Покровское было старинным дворянским гнездом. В прошлом столетии им владел Александр Семенович Брянчанинов, один из наиболее уважаемых людей в губернии. Бывший камер-пажом при Императоре Павле, затем — другом Поздеева и других благочестивых масонов того времени, оставивший Петербург после 1812 года, он перенес и в северную глушь свои утонченные привычки. Покровское было им устроено заново. Воля его и художественный вкус создали маленький Версаль с замком-домом, царственным садом и изящной церковью на бесплодной илухе глинистой русской горы.

Обычно помещичьи дома строились тогда деревянные, четвероугольные, с большим рундуком и тесною прихожей, где всегда пахло аммиаком. В лакейской Покровского дома, как и в комнатах, стоял запах цветов, принесенных из оранжереи, или тонкого французского табака. Барин нюхал; курить считалось здесь дурным тоном. Служили барину не Осипы и Захары, а вышколенный, знающий свое дело камердинер; такими же были и прочие слуги, в особенности дядька и почтенная, хотя молодая еще, няня при детях.

У Александра Семеновича и жены его родилось шестнадцать человек детей; все они росли первые годы под надзором преданной душой и телом няни Ефимовны. В случаях тяжелой болезни которого-нибудь из детей, нянька являлась к барыне с докладом: «Матушка Софья Афанасьевна, пожалуйте благословить малютку, — трудятся». Мать шла, благословляла ребенка и спокойно возвращалась к своему долгу. А долг ее был — угождать мужу и поддерживать достоинство дворянской семьи. И так как никто не мешал детям болеть и умирать, то из шестнадцати человек осталось в живых девять. Старшим был Дмитрий Александрович, впоследствии известное духовное лицо, а младшею — моя мать, Марья Александровна…

И для меня, в детстве моем и ранней молодости, Покровское было волшебной сказкой, воплощенной мечтой. До сих пор во мне живо воспоминание Покровской старины: высокие кусты роз в простенках между окон, синяя гостиная с штофной мебелью, круглая зала, обширная и светлая, где собирались внуки и дети большого барина для чинных обедов; балкон с белыми львами, душистые жасмины кругом; над балконом на каменной стене дома лепные украшения в виде рыцарских доспехов; внутри — широкая витая лестница наверх и антресоли вверху с таинственными чердаками. О, как таинственны были эти низкие, темные чердаки! Какими удивительными историями населяло их мое воображение! И кто знает, скольких действительных историй они были свидетелями?

В этом-то прекрасном доме, в этой воплощенной мечте вырастало молодое поколение Брянчаниновых. Среди детей само собою образовалось несколько дружных пар. Только старшая дочь, Александра Александровна, нелюбимая матерью, стояла одиноко. Дмитрий Александрович делил мысли и чувства с следующим за ним братом, Петром. Веселый, румяный Сашенька ладил со всеми. Средние — Сенюшка и Лизонька, похожие друг на друга, шалили вместе. Изящная Сонечка тянулась душой к Дмитрию и была им любима. Младшего же брата Мишу соединяла с моею матерью такая неразлучная дружба, что в семье прозвали их общим именем «Мишмашак».

Главным правилом воспитания считалась в Покровском неумолимая строгость. Странно уживались в барине такт и светлый ум, и образованность с деспотизмом, перещеголявшим заветы самого Домостроя.

Софья Афанасьевна нежно любила сына Дмитрия, но любовь к детям скрывалась здесь, как недостойная слабость. То было царство розги. После одного несправедливого наказания, мать моя вздумала протестовать; за это ее высекли во второй раз до обморока. Михаил Александрович, мальчик самолюбивый, однажды прокусил себе до крови руку, стараясь не закричать во время экзекуции. Виной его было то, что, услышав в деревне разговор о мошенничествах старосты, он, с свойственною ему горячностью, прибежал рассказать об этом папеньке. Вмешался в дела взрослых, что, конечно, не допускалось.

Помню, в старости дед сказал раз о своих детях: — Старших я держал строго — и проиграл; меньших баловал, и ничего не выиграл.

Что он надеялся выиграть — не знаю, и отчего проиграл на тех, кто принес честь его имени непонятно. Но если младших описанным образом баловали, то что должны были выносить старшие? И мудрено ли, что воспоминания грустного детства вливали впоследствии некоторую холодность в отношении их к отцу?

Воспитание, которое получали молодые Брянчаниновы, было по тому времени блестящим. Каждый день свежая тройка привозила лучших учителей из города и отвозила обратно; два учителя и гувернантка жили постоянно. Обращалось внимание на искусства; в даровитой семье у одних были склонности к музыке, у других — к литературе; у третьих — к живописи. Все эти таланты развивались. В то же время детей Брянчаниновского дома не только наказывали, но и держали впроголодь по утрам. Не из скупости, конечно: того требовала суровая система.

Ослепнув под старость, няня Ефимовна доживала свой век в нашем Вепревском доме. Мы, дети, бегали по вечерам слушать, как она молится. Молилась она вслух, долго и слезно, за себя и за всех, кого она любила, причем с рыданиями умоляла Бога простить ей тот грех, что она однажды, рассердившись, хлопнула барышню Лизавету Александровну. Имея перед глазами каждодневное сеченье детей, эта чистая душа ставила себе в вину единственный, вероятно, легкий удар! Об этой няньке Петр Александрович — губернатор и старик — вспоминал, как о своей благодетельнице:

— Те ломтики хлеба, что нам Ефимовна совала тайком, были ми-лос-ты-ней! — говорил он дрожавшим от волнения голосом.

Ефимовна всегда старалась скрывать вины детей от господ: дядька, напротив, верный цербер, не пропускал ни одной.

Утро начиналось в Покровском докладами. Доклады эти я живо могу себе представить по рассказам матери и слепой няни…

Семь часов. Барин уже вышел из спальной и отправился в кабинет. Домочадцы с замиранием сердца слышали трубный звук его сморканья, означавший, что он гневен. Наверх, осторожно ступая в больших сапогах, прошел староста Матвей. Няня Ефимовна явилась в спальную с докладом о детях.

Спальная — просторная и прохладная комната с колоннами и единственным широким окном в сад. Барыни там не было. Она сидела перед туалетом в маленькой розовой уборной.

Сложив по-монашески руки под грудью, Ефимовна у двери положила низкий поклон.

Матушка Софья Афанасьевна, с добрым утром!

Барыня обернула к ней спокойное, чуть-чуть бледное лицо. Ну что, Ефимовна? Все благополучно?

— Все, матушка; у Сонечки прошел кашель.

— Так не завязывай ей горла. Лизанька что? — спросила она о своей любимице.

— Хорошо ночевали-с, отвечая улыбкой на ее улыбку, сказала Ефимовна.

— А Маша? — уже равнодушнее спросила барыня.

— Машенька тревожились. Все еще здоровьице плохо. Опять бы, матушка, месяц-другой в баньке их порастирать. Извольте помнить, они до трех лет не ходили, так одной банькой я…

— Не надо, она уже большая, — перебила мать. Нянька подавила вздох.

— С вечера тревожились, плакали во сне; шести лет, какия еще большия? — прибавила она на свой страх из жалости к больной девочке. Она знала причину ее слез во сне: ребенка запугали вчера, уча молитвам «с пристрастием».

Софья Афанасьевна не ответила. Занятая своими мыслями, она рассеянно перебирала рукой дорогие безделушки в раковине, лежавшей у зеркала.

— А как Александра Александровна… спала ночью? Ефимовна опустила глаза. Она хотела бы умолчать, но дело было выходяще из ряда. Барыня заметила ее нерешительность и настойчиво и строго повторила: