Монтаньяры - Николай Николаевич Молчанов

на свободе, ибо Робеспьер первый удар решил нанести левым. Не тронули пока Эбера и Шометта, хотя и на них указывали доносчики. Возглавлявший Комитет общей безопасности Вадье, прозванный «инквизитором», через своих тайных агентов собирал материал как против сторонников Эбера, так и против друзей Дантона.

Робеспьер понимал, что пока этого материала недостаточно, чтобы убедить даже членов Комитета общественного спасения, не говоря уже о Конвенте, в существовании «заговора иностранцев», с которыми надо связать Эбера, кордельеров, всех крайне левых монтаньяров. Он остро нуждался в поддержке Дантона и поэтому взял его под защиту от нападок слева. Но Дантон вовсе не собирался быть слепым орудием Неподкупного. Он не считал нужным и тратить силы, чтобы выручать из беды коррумпированных дантонистов, оказавшихся в тюрьме. Вернувшись в Париж, он сразу проникся главными интересами Революции. Некогда, в 1792 году в борьбе за свержение монархии он был искренним союзником санкюлотов. Но теперь он считал их требования нереальными. Подавляющая масса французского населения, особенно крестьяне, никогда не примирится с каким-либо не только посягательством, но даже длительным ограничением принципа частной собственности, вроде максимума. Стоявшие во главе санкюлотов их новые лидеры типа Эбера к тому же действовали явно авантюристически, уповая на всемогущество террора. Революция оставалась буржуазной, и уравнительные стремления парижской бедноты были утопией. В конце концов, что могли сделать 100 тысяч парижских санкюлотов против 25-миллионного населения всей Франции, прочно привязанного к идеалам буржуазной, а не какой-то более «социальной» революции в духе туманных идеалов Марата?

После подавления мятежей, после побед над коалицией уже не было необходимости в массовом терроре. Следовало быстрее заключить мир, ввести в действие Конституцию 1793 года и завершить Революцию утверждением стабильной, прочной Республики. Прежде всего надо ограничить крайности террора. Так решил Дантон и так он начал действовать.

26 ноября в Конвенте он выступает с решительным протестом против антирелигиозных маскарадов, но затем, напомнив, что «республиканская конституция принята», призывает принести «народу плоды его конституции». Ведь это означает устранение Революционного правительства, проведение выборов в постоянное Законодательное собрание. Когда «бешеные» требовали введения в действие Конституции 1793 года, Робеспьер объявил это контрреволюцией. И вот теперь и Дантон говорит: «Создадим республиканскую власть», и тем самым вступает в прямое противоречие с Робеспьером, постоянно утверждающим, что нынешний исключительный режим — это и есть республика.

Дантон требует также «немедленного доклада о заговоре, якобы существовавшем за границей». Речь идет о «заговоре иностранцев», некоторые из участников которого уже преданы анафеме Робеспьером без всяких доказательств. Но главное — это вопрос о терроре.

«Народ требует, — говорит Дантон, — чтобы террор был поставлен в порядок дня, но он хочет, чтобы террор был применен к действительным врагам Республики и только к ним, то есть к аристократам, эгоистам, заговорщикам и изменникам, агентам иностранных правительств, народ не хочет, чтобы всякий, кто родился без революционного пыла, в силу одного этого считался виновным, если он не уклоняется от своего долга, если он не замышляет преступления, народ готов поддержать даже слабого гражданина».

Дантон искренен и отражает мнение большинства. Ведь гильотина работает без отдыха. На эшафот поднимаются бывшие дворяне, священники. Но все чаще рубят головы людям, не совершившим никакого преступления: среди казненных пьяный, обругавший Республику, старуха торговка, громко вздыхавшая о старом добром времени, просто «подозрительный», которого упомянули в доносе, мелкий торговец, жертва доноса конкурента. Любой может устранить соперника. В тюрьмах Парижа уже пять тысяч заключенных, в несколько раз больше, чем в самые отчаянные для Революции прошлогодние времена. Сейчас же поступают все новые сообщения о победах в Вандее и на фронтах. Появляются признаки, свидетельствующие о готовности враждебных держав к мирным переговорам. Дантону становится известно содержание перехваченного письма английского агента, предлагавшего созыв мирной конференции в Швейцарии. Голландия, Испания и Австрия тайно зондируют почву о возможности мирного соглашения. Дантон возмущен тем, что Комитет общественного спасения делает вид, что войну нельзя прекратить.

Робеспьер также возмущен поведением Дантона. Он прекрасно понимает, что выступления против террора создают ему огромную популярность, что, напротив, растет недовольство действиями Неподкупного. Но Робеспьер не уверен, удастся ли ему без поддержки Дантона уничтожить Эбера и других кордельеров, его главных врагов. Поэтому Дантон пока остается драгоценным союзником.

В кулуарах Конвента два смертельных врага сердечно беседуют. Они притворяются союзниками, советуются друг с другом. Дантон всегда добродушно весел, Робеспьер — всегда бледный и чопорный, как добродетель. Любопытно, что по совету Робеспьера Демулен начинает издавать журнал «Старый кордельер». Само название уже направлено против общих врагов — новых кордельеров, ультра-революционеров. Содержание первых двух номеров Камилл согласовывает с Робеспьером, и тот одобряет его. Еще бы, Демулен так остроумно высмеивает Эбера, разоблачает его не только политические, но и личные пороки. Он выступает против Коммуны Парижа, обвиняет ее в незаконном присвоении законодательной власти. Он восхваляет Робеспьера за то, что «к стыду священников, он выступил на защиту того бога, которого они трусливо покинули».

Но талантливый журналист позволяет себе заходить дальше того, что могло бы понравиться Робеспьеру. Чего стоят его требования свободы печати, которая фактически ликвидируется Робеспьером. Демулен переделывает известный революционный лозунг и требует: «Свобода мнений или смерть». Критикой правительства, не желающего ничего предпринять для облегчения участи бедняков, выглядят и его рассуждения о свободе: «Свобода — не красный колпак, не грязная рубашка или лохмотья… свобода состоит не в равенстве лишений, и прекраснейшей похвалой для Конвента было бы, если бы он мог засвидетельствовать о себе: я нашел нацию без штанов, а оставляю ее в штанах». Если вспомнить буквальный перевод понятия «санкюлот», то ясен смысл этой игры слов.

Самое серьезное обнаружилось с третьего номера «Старого кордельера», вышедшего 15 декабря. Демулен написал нечто о жизни Древнего Рима времен самых деспотичных цезарей. Экскурсы в античность были тогда обычным делом. Однако Демулен, не нарушая исторической достоверности, так подобрал и изложил факты и выдержки из сочинений древнего историка Тацита, что ясно было: речь идет о печальной французской действительности, например, о пресловутом законе о «подозрительных». Вот краткая выдержка из знаменитого выступления Демулена: «Во времена Нерона многие люди, чьих близких он осудил на смерть, отправлялись возблагодарить за это богов: они зажигали огонь. По меньшей мере надо было иметь довольный вид, открытое и спокойное лицо. Люди