Ашборнский пастор - Александр Дюма

— А теперь действуйте, — сказала я столяру. Зазвучали равномерные удары молотка.

Нет, нет, нет, Пресвятая Дева Мария страдала не больше, чем я, когда она слышала удары молотка, прибивавшего ее сына к кресту.

Тщетно закрывала я ладонями уши, до боли сжимая голову, — я слышала каждый удар, и мне казалось, что каждый удар вбивает гвоздь в мое сердце.

Но вот удары прекратились.

Я обернулась: работа гробовщика была завершена; столяр рукавом вытирал пот со лба.

Однако час настал. Зазвучал церковный колокол. Вошли два носильщика.

— Где это? — спросили они. Столяр указал им рукой на гроб.

Мне хотелось отсрочить минуту, когда вынесут из дома тело моего ребенка.

— Почему не пришел пастор? — спросила я.

— Он ждет тело в церкви, — ответили носильщики и, взяв гроб, поставили его себе на плечи.

— Удивительное дело! Гроб-то не тяжелый! — воскликнули они. — Не всегда приходится выполнять такой легкий труд.

Они спустились по лестнице. Я последовала за ними.

XXVI. ЧТО МОЖЕТ ВЫСТРАДАТЬ ЖЕНЩИНА (Рукопись женщины-самоубийцы. — Окончание)

Я не могла бы описать точно, что со мной происходило начиная с этой минуты и в течение двух-трех ближайших дней.

У меня остались только смутные воспоминания, подобные сновидению.

Мне вспоминаются холодные плиты, на которых я распростерлась во время заупокойной службы; медленные мрачные песнопения, показавшиеся мне, однако, очень короткими; печальное паломничество от церкви на кладбище, совершенное мною в полном одиночестве, поскольку из-за страха заразиться все держались в стороне от меня; шорох земли, сыплющейся на гроб; затем прохладная вечерняя роса, которая привела меня в чувство.

Была уже ночь; я лежала у могилы моей дочери.

Не сознавая, что делаю, я встала, взяла горсть земли, прижала к груди и пошла домой медленно, опустив голову, то и дело шепча:

— Прощай… прощай… прощай!..

Во дворе пасторского дома дети играли и смеялись, танцуя вокруг большого костра; среди этих детей выделялись сыновья пастора — самые веселые и самые шумные.

Они вернулись в отцовский дом, ибо пастору уже нечего было за них опасаться: мою дочь похоронили.

При моем приближении все дети бросились бежать с криком:

— Дама в сером! Дама в сером!

Я внушала ужас всем этим несчастным малышам; почему? Я ничего не понимала.

Впрочем, мне это было безразлично. Теперь, когда дочь моя умерла, я стала ненавидеть детей.

А в особенности этих двух противных близнецов, таких шумных и насмешливых.

Вернувшись в мою комнатку, я заперла дверь и, не зажигая лампы, направилась прямо к кровати Элизабет.

Я испытывала какое-то утешение при мысли, что сейчас лягу в постель, которая отныне станет моей.

Когда настанет мой черед, мне будет так легко умереть на том же ложе, где умерла моя дочь!

Но тщетно пыталась я в темноте нащупать кровать: ее, ставшую для меня алтарем, больше не было!

Нельзя было поверить в ее исчезновение.

Я зажгла лампу.

Место, где стояла кровать, оказалось пустым.

Исчезла не только кровать Бетси, но и все предметы, которыми пользовался мой ребенок.

Тогда я вспомнила о том, что говорила мне старуха, пришедшая обрядить умершую: по ее словам, все, что принадлежало Бетси, все, к чему она прикасалась, должны были уничтожить из страха заражения.

Увиденный мною во дворе костер, вокруг которого со смехом танцевали дети, как раз и был тем пламенем, которое поглотило все принадлежавшее моему ребенку.

Теперь от дочери у меня осталась только маленькая монетка, которую Бетси дала мне на улице Милфорда в тот день, когда она приняла меня за нищую.

Я порывисто поднесла монетку к губам и вновь поклялась, что не расстанусь с ней и в свой смертный час.

Затем, разбитая, уничтоженная, лихорадочно возбужденная, уже не в силах плакать и готовая проклинать, я бросилась на свою постель.

Повторяю, мне трудно было бы рассказать во всех подробностях о моей жизни на протяжении трех-четырех дней после смерти и погребения моей девочки.

Как я уже говорила, у меня оставалось четыре или пять пенсов; я выходила только раз в день, чтобы купить немного хлеба.

На всем пути я слышала, как люди повторяли с ужасом:

— Дама в сером! Дама в сером!

Дети убегали, женщины приоткрывали двери и тут же закрывали их, а я, холодная и бесстрастная, шла, вызывая на своем пути ужас, о причине которого мне ничего не было известно.

Вероятно, я так и не узнала бы ее, если бы однажды утром не оказалась без единого пенса.

Я стала нечувствительной ко всему, кроме насмешек со стороны пасторских сыновей; похоже, глубокое страдание, пожиравшее меня, давало им какой-то непонятный повод для радости; уходила ли я или возвращалась, они вечно оказывались у меня на дороге.

Один вид этих детей разбивал мне сердце и будоражил ум.

Я бессознательно чувствовала, что если со мной и случится новая беда, придет она с этой стороны.

Но какое еще несчастье, если только оно заслуживало этого названия, могло меня настигнуть после несчастья, жертвой которого я оказалась?!

Итак, в тот день, когда у меня не осталось ни одного пенса, я вышла из дома, чтобы попросить у булочника кусок хлеба.

Увидев меня, он отрезал обычную порцию хлеба.

— Нет, это слишком много, — заметила я.

— Почему же?

— Потому что у меня уже нет денег и я пришла попросить у вас хлеба как подаяния.

Булочник разрезал кусок на две части и дал мне меньшую из двух половин.

— Скажите, правда ли то, что говорят в деревне? -л спросил он.

— А что говорят?

— Говорят, что однажды ночью вы были на горе вместе с пастухом из Нарберта и нищим и что там вы продали душу Сатане и с тех пор не испытываете никакой из нужд рода человеческого?

— Если бы я и продала душу Сатане, то только ради спасения моей дочери и, следовательно, тогда она не была бы мертва; если бы я не испытывала никакой из нужд рода человеческого, я не пришла бы просить у вас кусок хлеба.

Пожав плечами, я возвратилась в пасторский дом.

Теперь мне стал понятен ужас, который я внушала крестьянам.

Меня подозревали в сношениях с врагом рода человеческого.

Я поняла, что все эти слухи распространяют дети пастора, и моя ненависть к ним стала еще сильней.

Возвращаясь домой, я всегда приходила посидеть на кладбище между могилами дочери и мужа.

С большим трудом я принесла туда большой камень и целыми часами сидела на нем неподвижно, согнувшись, жив руки на коленях, ничего вокруг не замечая, погрузившись в одно воспоминание и обдумывая одну и ту же мысль.

Затем наступал вечер, и я возвращалась в свою комнату, еще в одну могилу, единственное преимущество которой по сравнению с другими могилами состояло в том, что она была пустой.