Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы - Андрей Андреев

Откликом в России на эти события стали статьи публициста и историка образования, одного из организаторов Московского городского народного университета имени А. Л. Шанявского, Н. В. Сперанского (1861–1921). Один из лучших отечественных специалистов по изучению систем народного просвещения в Европе, Сперанский подолгу жил в Германии, и его можно причислить к таким же «трансляторам» господствовавших в немецкой университетской среде идей, какими в иную эпоху выступали корреспонденты «Отечественных записок». В частности, несомненно его знакомство с книгой Шпрангера, поскольку именно Сперанский первым в общественной мысли России цитировал идеологические тексты В. фон Гумбольдта, абсолютно верно указывая их место в фундаменте немецкого «классического» университета.

Одна из статей Сперанского так и называется «Университет в современном его понимании (к 100-летнему юбилею Берлинского университета)» (1910). В ней автор определял Берлинский университет как «старейший университет в современном смысле слова», «детище идеалистических стремлений Гумбольдта, Шлейермахера и Фихте», по образцу и подобию которого «должны были пересоздаться все другие германские университеты», формируя, тем самым, в течение XIX в. «норму для университетов всего цивилизованного мира». Гумбольдтовской концепции Сперанский противопоставлял средневековые ученые корпорации, «которые мы бы никогда не согласились признать за истинные университеты», а также «глубоко-утилитарное отношение к задаче университетов», победившее во Франции, – по мнению автора, опыт последней «ясно показал все отрицательные стороны такого с виду практичного и целесообразного устройства».

Среди главных принципов «классического» университета Сперанский называл органическую связь всех наук, а также исследовательский императив – «учащимся передают главное: учись, чтобы самому творить» (Ф. В. Шеллинг). «В университете труд над движением науки вперед и над ее преподаванием связаны неразрывно. Только самостоятельный исследователь может являться истинным преподавателем науки». Эти мысли немецких неогуманистов, как полагал Сперанский, не утратили свою актуальность, «они читаются и теперь с глубоким интересом». Что же касается непосредственного вклада Гумбольдта в создание Берлинского университета, то Сперанский выразил в статье свое восхищение тем, как тот «соединял высокий идеализм и чуткость ко всем запросам философской мысли с трезвостью взглядов практического государственного деятеля».[1369]

Темой другой статьи Сперанского «Государство и наука» (1911) стало обоснование ограничения государственного вмешательства в университетскую сферу. Опорой для автора явился знаменитый меморандум Гумбольдта «О внутренней и внешней организации…» (и кажется, что это первое и единственное цитирование этого текста в русской публицистике). «Перед рассадниками науки государство, дающее на них общественные средства, должно наложить на себя ряд самоограничений», ставя лишь задачу «предотвратить опасность потери внутренней свободы», – подчеркивал Сперанский мысль Гумбольдта. Сразу же выяснялись и последствия такой политики – действовавшая этим способом Германия «обязана своим теперешним могуществом и славой университетам», которые «хранили в ней чувство национального единства». Но в конце статьи у Сперанского возникают сомнения по поводу достижения аналогичного результата в нашей стране, где связь между государством и наукой «крепче, чем где-либо, спаяна бедностью»[1370].

Затронутый вопрос о возможности воплощения «классического» университета в России послужил предметом специального рассуждения в статье «Европа и мы» (1910). Поводом к ней стали полученные от иностранных, в том числе немецких экспертов отзывы на проект нового университетского Устава, подготовленный министерством народного просвещения во главе с И. И. Толстым. Немцы отмечали, что в России до сих пор еще «нет ни свободы науки, ни свободы преподавания» и в этом смысле приветствовали либеральные тенденции проекта, но указывали, что он впадает в другую крайность – «чрезмерное ослабление в университетах роли правительства» в пользу автономии, вплоть до выборов на должности профессоров и доцентов.

Прекрасно понимая, что «классический» университет основан именно на балансе между научной свободой университетов и их полной институциональной и материальной зависимостью от государства, Сперанский тем не менее возражал экспертам и защищал проект. Он писал, что сами правительства в Германии и России по своему характеру совершенно различны, как отличается и правовой строй этих государств, и их отношение к обществу. Характеризуя право немецких министерств участвовать в замещении кафедр, Сперанский писал: «Министерство ни в одном германском государстве думать не смеет о том, чтобы пользоваться всей предоставляемой ему законом полнотой власти, и каждый раз, как только общество чует в каком-нибудь формально законном шаге министерства намерение повлиять на характер преподавания в университете, оно грудью встает против подобных посягательств на то, что всякий интеллигентный немец считает палладиумом высшей школы – за неприкосновенность Lern-und Lehrfreiheit… Законы, под которыми живут немецкие университеты, далеки от совершенства, но университеты воспитали такое поколение людей, которое силой общественного мнения удерживает руку правительства всякий раз, когда оно испытывает искушение посягнуть на духовную автономию университетов»[1371]. В России же такое общественное мнение или тем более конституционные гарантии свобод отсутствуют, поэтому «русские университеты должны уметь сами за себя постоять против административных посягательств»,[1372] иначе им грозит разрушение наиболее живых и талантливых элементов высшей школы.

Надо сказать, что худшие опасения Сперанского оправдались в 1911 г. в ходе открытого конфликта с либеральной профессурой, в который вступил министр народного просвещения Л. А. Кассо, что привело к известной коллективной отставке из Московского университета около трети его профессоров и преподавателей (поэтому своему сборнику статей «Кризис русской школы» в 1914 г. Сперанский дал подзаголовок «Торжество политической реакции. Крушение университетов»). Из-за политики Кассо предполагавшаяся университетская реформа была свернута, и к новому переустройству высшей школы обратились уже в годы Первой Мировой войны, но не успели его провести до падения Российской империи.[1373]

Таким образом, подводя итоги заключительной главе книги, еще раз повторим, что появление уникальной по своей внутренней цельности и законченности концепции «классического» университета и ее дальнейшее воплощение в Германии, а затем и во всем мире вывело университеты из того глубокого кризиса рубежа XVIII–XIX вв., который угрожал их полным исчезновением. В то же время переход к «классической» модели естественно завершил шедший в XVIII в. процесс «модернизации» университетов, связанный с усилением роли государства в их функционировании. В философских произведениях немецких неогуманистов начала XIX в., переведенных в практическую плоскость благодаря деятельности В. фон Гумбольдта, был найден баланс между зависимостью от государства и необходимой для успешных занятий наукой внутренней свободой в университете. Основанный на этих принципах Берлинский университет уже в 1830-х гг. воспринимался как эталонный в Европе, в том числе и российскими деятелями образования.

Среди них С. С. Уварову принадлежит заслуга внедрения схожих принципов в организацию российских университетов, что было тем более необходимо после того упадка, в котором они пребывали под влиянием «средневековых пережитков» Устава 1804 г. и нигилистической по отношению к университетам деятельности министерства А. Н. Голицына. Проведенная Уваровым в 1830-х гг. университетская реформа и непрерывная деятельность министра по обновлению профессорского состава и повышению его научного потенциала принесла свои плоды и поставила российские университеты на высокое место в обществе. В русской периодике 1830—40-х гг. их общественное значение воспринималось сквозь призму аналогичного значения «классических» университетов в Германии, подчеркивалось единство их научного идеала и начал «академической свободы» не в ее средневековом, а в новом, гуманистическом понимании, которые в конечном счете должны привести к обновлению общества в целом. Однако из-за европейских событий 1848 г. достигнутые в России успехи системы университетского образования в глазах высшей власти были дезавуированы, и период «мрачного семилетия» ознаменовался борьбой с «классическими» принципами в университетах.

Продолжившиеся во второй половине XIX – начале XX в. дискуссии показали, что и в дальнейшем обращение к «классической» модели рассматривалось деятелями народного образования как действенное средство повысить общественный вклад и национальное значение университетского образования в России. Это происходило и в эпоху Великих Реформ при обсуждении университетского Устава 1863 г., и в эпоху так называемых «контрреформ» и Устава 1884 г., и особенно после революции 1905 г., когда мировое лидерство основанных на гумбольдтовских принципах немецких университетов было всем очевидно. Однако ни в одну из эпох не получалось полной реализации этих принципов в России. Каждый из названных Уставов, наряду с движением в сторону «классического» университета, сохранял и противоречившие ему элементы, и именно они – вроде уже многократно упомянутой связи университетского диплома и чина – во многом определяли отношение русского общества к университетам. Внимательными наблюдателями (например, в названных работах Н. В. Сперанского) ставился вопрос, возможно ли, вообще, построить «классический» университет в России в том же его виде, в каком он существовал в Европе, и утверждалось, что для этого должны вначале измениться характер государства и гражданское сознание общества – но ведь как раз на становление такого сознания и направлена в первую очередь деятельность «классического» университета!