Жестокий век - Исай Калашников

Но это была не самая большая беда. Хан Тэмуджин – будь проклято это имя! – управив дела в захваченном найманском улусе, пошел на меркитские земли. Его передовые сотни уже разграбили несколько куреней.

Все нойоны без зова собрались у Тохто-беки. Целый день, забыв о еде и питье, думали, как быть. Одни говорили: надо всем народом подняться на врага и, если так суждено, всем народом и погибнуть. Другие осторожно вели к тому, что надо склониться перед силой. Тохто-беки бегал по юрте с навеки склоненной к плечу головой и потому похожий на токующего тетерева, от бессильного бешенства плохо вникал в то, что говорили, разражался руганью… В последние годы Тохто-беки часто становился таким остервенелым и несправедливо обижал многих. Доставалось от него и Тайр-Усуну. Впервые ругал после того, как он, Тайр-Усун, возвратился из неудачного похода на хори-туматов. После этого былая их дружба быстро разладилась… Только к вечеру Тохто-беки устал бегать по юрте и ругаться. Он ни с кем не согласился. О покорности, даже для видимости, хану Тэмуджину он и слышать не хотел. «Конечно, – подумал тогда Тайр-Усун, – какая для тебя покорность: Есугей-багатур надрубил шею, его сын – перерубит». Не хотел Тохто-беки и вести воинов на верную гибель. Он решил откочевать в земли западных народов, куда не дотянется рука Тэмуджина.

И вот Тайр-Усун гонит коня в родовые кочевья поднимать людей. Взгляд скользит по круглым макушкам серых сопок, по уходящей вправо долине Селенги с багряными кустами черемухи и желтеющими тальниками на берегах.

Надо бросить все это… Надо кинуть половину юрт, телег… Голодной, оборванной оравой привалят они в земли чужих народов – кому нужны будут?

От реки наперерез им мчался всадник. Белый жеребец легко перемахивал через кустики. Всадник пригибался к шее, длинная грива, взлетая, полоскалась на его плечах. Придержав своего коня, Тайр-Усун вгляделся и узнал младшую дочь Хулан. Подскакав, она осадила жеребца, блеснула, улыбаясь, белыми ровными зубами. Разгоряченный жеребец рвал повод, всхрапывал, шел боком. Хулан потрепала его по круто выгнутой шее.

– Что тут делаешь? – строго спросил Тайр-Усун.

– Объезжаю…

– Не твое это дело, Хулан. Коней объезжать – дело мужчин.

– Когда найдется конь, который вышибет меня из седла, – не буду.

У нее были чуть выпуклые – его – глаза, вздернутый нос; маленькие руки крепко натягивали поводья, в седле она держалась с броской лихостью; ничего от робкой девушки – статный удалец. Пора бы и замуж отдавать, но Тайр-Усун отказывал женихам: любил свою дочь и не хотел с ней расставаться.

– Ну, я поеду. Скажу, что ты возвращаешься.

– Да, скачи. Скажи: пусть люди немедля собираются в дорогу.

Дочь было отпустила повод, но тут же натянула. Жеребец закрутился на месте, закусывая удила.

– А почему? Что случилось, отец?

– Враги, дочь. Скачи.

– Убегать будем? – В ее голосе были недоверие и обида.

– Убегать, – безжалостно подтвердил он. – Понесемся по степи перекати-полем. Скачи, у нас нет времени.

Она гикнула и скрылась за сопками.

Почти два дня ушло на сборы. Вначале он хотел уйти налегке, взять только воинов, свою семью и семью ближних нукеров, но в курене поднялся такой вой и ропот, что на все махнул рукой. Пусть идут все, кто может идти. Чувствовал, что время упущено, надежда ускользнуть от воинов Тэмуджина уменьшалась с каждым часом. Не к Тохто-беки, в сторону заката, а вниз по Селенге надо бы идти. Но там хори-туматы. Они не простят ему убийства Дайдухул-Сохора. И Чиледу там…

Потащились вверх по Селенге. Воины, как и он, понимали, что значит для них время, озлобленно щелкали плетями, погоняя волов, коней, людей. С мычанием коров, блеянием овец, скрипом телег смешивались стоны, вопли и проклятия.

Чтобы не слышать ничего этого, Тайр-Усун уезжал вперед, бросал поводья на луку седла, пускал лошадь трусцой. Перегруженной телегой катились тяжелые думы. Меркитам и раньше приходилось оставлять свои кочевья, откатываться в Баргуджин-Токум, но все то – другое. И враг совсем иной.

К нему нередко подъезжала Хулан, скакала рядом, оглядывалась.

– Почему твои воины бьют людей?

– Лучше быть битым, чем убитым.

– Легче бить своих, чем убивать врагов! – дерзила она.

Никому другому он такой дерзости не спустил бы, но это – Хулан. Она всегда и со всеми прямодушна. К тому же она, кажется, угадала – своих бить легче. Вот и они, меркиты, кого только не били, с кем не воевали. И все так: враждовали, грабили, кровь пускали, а враг настоящий под шум свалки набирался сил, расправлял плечи – замечать не хотели. Спохватились поздно. Горой возвысился над всеми, и степные племена ни по отдельности, ни все вместе уже ничего с ним не сделают.

Так же они ехали и в этот раз. Вдали показались всадники.

– Мы догнали Тохто-беки! – крикнула Хулан и помчалась вперед.

– Остановись!

Она не слышала или не хотела остановиться. Тайр-Усун приподнялся на стременах. В этих местах Тохто-беки не должно быть. Почему он здесь?

Догадка заставила хлестнуть коня. Но дочь была уже далеко. Ее белый конь стлался в легком, как полет, беге. О небо, она погубила себя!

Всадники остановились, поджидая ее. Хулан подскакала к ним почти вплотную и тогда только заметила что-то неладное. Развернула коня и полетела обратно. За ней бросилась погоня. Тайр-Усун остановился. Он знал, что сейчас будет с Хулан, с ним, со всеми его людьми. И думал не о спасении, а о том, чтобы как-то отдалить неизбежное, выдернул меч, насадил на конец шапку и поднял над головой.

– Что ты делаешь, отец? Это враги!

Хулан остановилась возле него. Воины монгольского хана, подскакав, нацелили на них копья. Не давая им опомниться, громко, голосом человека, привыкшего повелевать, сказал:

– Стойте! Я нойон Тайр-Усун. Я иду к хану Тэмуджину.

– Ах, лживая меркитская собака! К хану Тэмуджину идешь!..

Наконечник копья, как голова змеи с острым глазом, нацелился прямо в переносицу, стал медленно приближаться, заставляя Тайр-Усуна отклонять голову. Хулан ударила по копью плетью.

– Не смей прикасаться к отцу, грязный харачу!

Это рассмешило воинов. К ним подъехал нойон в тангутском шлеме с гребнем, в железных латах, и воины раздвинулись перед ним.

– Ная, нам попался меркитский Тайр-Усун.

– Не попался! Я сам, своей волей, иду к хану Тэмуджину.

Ная с любопытством оглядел его, задержал взгляд на пылающем от гнева лице Хулан, недоверчиво присвистнул:

– Сам? Хочешь оставить меня без добычи? Это твоя жена?

– Она моя дочь. Вы не можете ничего трогать!.. Мы не обнажали оружия! Мы идем к вашему хану.

Теперь Тайр-Усун хотел отодвинуть не только гибель. Если они не прикончили его сразу, можно, наверное, спастись самому и спасти свое владение. Лишь бы не подвела горделивая Хулан. Она только сейчас поняла, что он говорит. Повернулась к нему. В глазах – осуждение, почти презрение.

Ная хитровато усмехнулся.

– Для чего ты идешь к хану Тэмуджину?

Этот простой вопрос заставил мысли Тайр-Усуна заметаться, как белку, угодившую в силок. Покорился он или нет, для них сейчас все равно. Не он им нужен, а его владение. Ная и воины жадными глазами ощупывают Хулан, поглядывают туда, где тащатся его телеги. Вскинут его на копье, а дочь…

– К хану Тэмуджину я везу свою дочь, – само собой вырвалось у него.

– Думаешь, она ему очень нужна?

Ная все еще усмехался, но что-то в этой усмешке изменилось, он уже, кажется, не мнил себя человеком всемогущим, вольным казнить и миловать.

Тайр-Усун не замедлил обернуть это себе на пользу. Сказал надменно:

– Что нужно хану, он знает сам! Если ты знаешь больше, чем он, делай с нами, что хочешь.

– А кто тебе сказал, что я собираюсь с вами что-то делать? Воины, охраняйте его людей. А тебя, нойон, и твою дочь я приглашаю к себе в гости.

На берегу речушки воины поставили походную юрту, забили барана. Ная говорил с Тайр-Усуном с настороженной почтительностью и все крутился возле Хулан, ласково посмеивался, норовил потрепать по плечу, ущипнуть за бок.

Хулан вначале уворачивалась, потом стукнула кулаком по его руке.

– Отойди. Еще раз тронешь – глаза выдеру!

Отца она сторонилась, смотрела как на чужого. Тайр-Усун чувствовал себя приниженным, хмуро оглядывался по сторонам, пытался считать воинов, но скоро увидел, что надежда уйти напрасна. Воинов у Ная много, и они недреманно следят за его людьми, за ним самим. Едва выбрал время, чтобы без соглядатаев переброситься несколькими словами с дочерью.

– Хулан, не омрачай обидой сердце, – попросил он. – Ты должна спасти нас… всех. Одна надежда – ты.

– Отец, что стоит племя, если его надежда не отвага воинов, а слабая девушка? Ты отдаешь меня, чтобы спасти свою жизнь…

Ему, наверное, было бы легче, если бы Хулан плюнула в лицо.

– Ты хочешь… чтобы я… все мы умерли? Так я готов. Готов! – повторил он тверже, почувствовав, что и в самом деле ему лучше умереть.