Государевы конюхи - Далия Трускиновская

Время было позднее, спрашивать разрешения не у кого. Семейка почесал в затылке, хмыкнул и решил, что случай позволяет маленькое самоуправство.

— Бери Голована. Да гляди — не проспи!

Что было, то было — поспать Данила любил. Но и подводить Семейку, самовольно позволившего ему взять коня, тоже не мог. Потому, приказав себе дремать чутко, он подхватывался за ночь раз пять, не менее, и, наконец, решив, что хватит мучаться, тихонько пошел седлать Голована.

Выведя его в особо для таких дел устроенную калитку у Боровицких ворот, Данила спустился с бахматом на лед Неглинки и вскоре был уже на льду Москвы-реки. Чем по улицам, где всякому решеточному сторожу давай отчет, так умнее уж по реке.

До места, где у Крымского брода летом стоял наплавной, «живой» мост, Данила добрался без приключений. Дальше, как он полагал, уже начиналась Хамовническая слобода, и он, помня наставления Семейки, внимательно разглядывал снег и лед. Ничего любопытного в сумерках, понятное дело, не увидел, зато проехал едва ли не до Воробьевых гор.

Сильно недоумевая, каких сведений ждет Семейка и почему этот нехристь сам не поехал искать загадочных следов, Данила повернул обратно. И заметил издали странную суету на льду. Какие-то темные тени мельтешили, то слипаясь в ком, то рассыпаясь. Данила прибился поближе к берегу, чтобы не торчать вместе с вороным конем на белом поле.

Сперва ему показалось, что там кто-то терпит бедствие. Опять же, ветер донес крики. Потом он понял, что бедствие происходит по каким-то законам. Черный ком то расползался, то возникал заново. Понять, что происходит, Данила никак не мог. Лед стоял такой толщины, что провалиться под него могла разве что каптана весом со Спасскую башню. Бывало, что на лед сверху скидывали свежих покойников. Но покойника-то подобрать недолго — вот разве что прямо на реке и панихиду по нему отслужить…

Головану стоять надоело, да и всадник начал мерзнуть. Данила проехался вдоль берега туда-сюда, опять затаился в удобном местечке и пригляделся, тем более что и светать начинало. Возня на льду продолжалась. Неужто она и была нужна Семейке?

И тут ангелы небесные сжалились над ним. За спиной он услышал далекий скрип полозьев. Обернулся — и увидел небольшой обоз, вытекающий из-за речной излучины. Данила принялся считать сани — досчитал до восьми, а еще было несколько конных.

Когда обоз резво миновал его убежище, он подтолкнул пятками Голована и поехал следом. Для обозных — чужой, которого незачем бояться, потому что один, а для тех, кто на льду колобродит, — обозный, чуть приотставший.

И все равно мало что увидел и понял Данила. Разве что отступивших к берегу мужиков в тулупах, числом не менее трех десятков, да истоптанный, изгвазданный снег.

Возле вытащенных на берег плотов «живого» моста он от обоза отстал и поднялся на берег. Наступало утро, Москва-река опять становилась дорогой для пеших и конных, так что тем мужикам придется со льда уходить — иначе уж больно часто придется уступать дорогу.

Предположив, что мужики как на льду были ватагой, так и по берегу ватагой пойдут, Данила свернул в первый же переулок, поехал наугад и выехал к деревянной церковке. Вроде бы той, где они с Семейкой ждали Авдотьицу… Найдя заветренное местечко, стал ждать — не будет ли в близлежащих улочках галдежа, потому что вряд ли такая орава пойдет тихо…

Где-то тут был двор, на который привезли мертвое тело. Но отличить его среди прочих Данила не сумел, все заборы одинаковы, длинные, серые, и чем отличаются ворота — тоже не понять. Авдотьица-то, поди, когда выслеживала, по пальцам считала, а они с Семейкой не догадались…

Голоса зазвучали — да и стали стихать. Данила чуть себя по лбу не хлопнул — ведь здешние дворы наверняка по два выхода имели, к улице и к реке! Он без размышлений поскакал на голоса, завернул за угол и увидел, что от ватаги осталось всего-то человека четыре. Остальные уже были за высоким забором.

Из четырех трое собирались уезжать — их ждали санки. Один стоял в калитке и что-то им внушал на прощание. Данила прищурился. Человек был высок, телосложения под тулупом не разобрать, а борода вроде рыжая…

Решение парень принял быстро — послал Голована вперед и проскакал чуть ли не впритирку к забору, проскочил между ним и санками, да и наметом — вперед! Отчаянная ругань понеслась вслед, и неудивительно — люди еле успели отскочить.

Но то, что ему было нужно, Данила увидел. Человек в калитке, остроносый и узколицый, с короткой рыжей бородой, со светлыми тонкими прядями из-под мехового колпака, был Сопля. Тот самый, от которого увел сообразительный Семейка…

Безмерно собой довольный, Данила повернул направо и стал искать улицу, достаточно широкую, чтобы быть Остоженкой или Пречистенкой, которая, по его разумению, тоже пролегала где-то поблизости. Обе вели к Волхонке, а оттуда до Боровицких ворот уж было рукой подать.

Москва оживала, народ уже тянулся к церквам, а иные и прямо к торговым рядам. Данила вынужден был все время придерживать Голована, а душа горела и летела — ему не терпелось рассказать Семейке о своей удаче, а пуще того — узнать, как Семейка догадался искать следов на льду.

— Помнишь, когда с Авдотьицей поехали? Я уж тогда, свет, место заметил и подивился — тут ведь где-то в прошлом году стенка кулачных бойцов собиралась, — объяснил Семейка.

Он уже трудился — мыл теплой водицей аргамаков, а потом растирал чистой соломой. Данила, раздевшись, взял свое ведерко, чтобы бежать к водогрейному очагу, да и застрял, увлеченный беседой.

— Так это они на льду были?

— А они всегда, когда перед Масленицей стенка собирается, в тихом месте учатся. Им же сладиться надобно, сработаться, кого — в чело, кого — по крыльям ставить. Тоже ведь мастерство. Так вот, потом оказалось, что скоморохи тело увезли. Потом Томила в это дельце запутался, а ты же сам толковал, что он и кулачным боем занимается. Подумай-ка — что, коли один из тех скоморохов был Томила?

— Да уж подумал! Вряд ли бы он с Таганки или из Тайнинского потащился в Хамовники — ткача о помощи просить! Где-то поблизости прячется!

Данила был безмерно доволен, что может кстати упомянуть места на другом краю Москвы. Для него, очень плохо представлявшего себе все, что творится за пределами Кремля, это уже было подвигом.

— А теперь дальше соображай, свет! Кто мог знать, что Авдотьица для Приказа тайных дел старается? Тот, кто ее с нами видел. И с тобой — это бы полбеды. Ты парень молодой, у тебя с зазорными девками, может, всего-навсего блудное дело, да и с конюшен не часто выходишь. Меня заприметили. А где нас вместе видеть могли? До только возле церковки той, Николиной! Значит, тот, кто видел, поблизости живет…

Семейка вздохнул.

— И Авдотьица! — догадался Данила. — Она девка крепкая, сама кого хошь кулаком уложит. Если с ней что плохое приключилось — значит, несколько здоровых мужиков это сделали! Может, ее где-то взаперти держат, как ты полагаешь? Ведь не может же быть, что порешили!

Семейка поднес мокрый палец к губам — не галди, мол, ни к чему…

— Ты не думай, свет, что коли все шатко-валко, на живую нитку сметано, так уж и глупо, — негромко, как всегда, сказал он. — Эти веревочки, которыми я Авдотьицу, Томилу и мертвое тело вместе связал, только сначала гнилыми кажутся. Надо бы их подергать, на прочность попробовать, а потом уж судить…

— Стало быть, тебе убедиться нужно было, что бойцы и этой зимой в Хамовниках живут? — уточнил Данила. — Ну, живут! Только при чем тут та деревянная грамота?!

— Коли Томила тело увез — стало быть, и при чем, свет!

Они переговаривались через невысокую, Даниле по плечо, стенку между стойлами. Подошел Тимофей, уже в тулупе.

— Бог в помощь, соколики.

— И тебе.

Тимофей отстоял заутреню, был весьма доволен собой, а под мышкой держал готовую оконную раму со слюдой, обернутую в рогожу. Должно быть, собирался нести заказчику.

— Погоди-ка, — удержал его Семейка. — Данила ночью в разведку ездил, кое-что проведал, посовещаться надобно.

— Сейчас вернусь — посовещаемся.

Богдана сыскать не удалось. Забрались в шорную втроем.

— Ну, я тоже пока не понимаю, что общего между бойцами и той грамотой, — отрубил Тимофей.

— Но ведь что-то же есть! — воскликнул Данила. — Вот узнать бы!

— А как ты это разведаешь? — спросил Тимофей. — Сам, что ли, в бойцы подашься?

Данила призадумался. Тимофеева мысль сперва показалась жуткой — это же сколько тумаков принять?.. Потом Данила мужественно сам себе напомнил — тумаки получены потому, что ответить как положено не умел.

Он всячески уворачивался от вывода, что свою долю тычков получил по глупости. Признать себя дураком, который сам под кулаки пьяноватых бойцов полез — это было для него недопустимо. Шляхетская гордость такого бы уж точно не перенесла…