«Друг мой, враг мой…» - Эдвард Радзинский

Она даже читала лекции в нашей разведшколе. Моих лубянских начальников она приручала по-своему – в постели, во время приездов в СССР.

В эти дни бесконечных арестов она в очередной раз приехала в Москву. Захотела увидеться со своими парижскими знакомыми. И пришла в ужас – они все были арестованы. Она позвонила своему куратору, он перезвонил мне, рассказал, как она кричала в трубку: «Арестовали двадцать человек! Это вызовет панику среди наших друзей в Париже. Это конец Евразийского движения! Это люди, которых я уговорила вернуться в СССР!..» Назвала фамилии.

Он повторил их мне. Среди них – вернувшиеся в СССР муж и дочь моей давней знакомой, поэтессы. Бедная Н.!

Гучкова попросила немедленно вмешаться. Я велел куратору посоветовать ей самой пойти к Ежову. И объяснить, что Ежов – единственный, кто способен сейчас помочь. Я знал: Ежов на нее клюнул, как только ее увидел (он пришел на ее лекцию в разведшколу). У этого карлика, как у многих обделенных физически людей (Геббельса, к примеру), была неукротимая жажда обладать красивыми женщинами. Так они побеждали комплекс неполноценности…

Я сам позвонил Ежову с просьбой принять ее. Он не знал, что красавица была в это время беременна, у дамы уже появился здоровый живот. Карлик загорелся, назначил ей прийти ночью. (Коба работал теперь исключительно по ночам. Постепенно все наши учреждения перешли на ночной образ жизни, и все руководители стали «совами»).

На следующий день после встречи она позвонила куратору. Я слушал разговор по параллельной линии.

– Я пробыла у него до пяти утра, но, по-моему, тщетно.

– Всё тщетно? – спросил куратор.

Она прелестно засмеялась:

– Он едва достает мне до груди. Если прибавить мой тяжелый живот, боюсь, я раздавила бы вашего Ежова. Он это понял и отстал. Я сказала ему: «Если в Париже узнают о ваших арестах, это и будет концом нашего движения». Он держал мою руку в потной ладошке и гладил ногу своей крохотной ручкой… и еще кой-какие невинные безумства. Но пообещал освободить все двадцать человек, список я ему дала. Я ушла от него окрыленная. Только упала на кровать, как меня разбудил телефон. Мужской голос, не представившись, велел мне «завтра же уехать из России», если я хочу «снова увидеть свой Париж». Я спросила: «Как же быть с честным словом самого товарища Ежова?» Голос повторил приказание и повесил трубку. Посоветуйте, что мне делать?

Куратор обещал, что с Ежовым переговорят сегодня же. Надо было спасать сеть в Париже.

Генеральный комиссар госбезопасности, он же секретарь ЦК, он же глава Комиссии партконтроля, он же человек с незаконченным начальным образованием, Николай Иванович Ежов принял меня в одиннадцать вечера в бывшем кабинете Ягоды. Это был огромный кабинет с великолепным столом красного дерева (Ягода знал толк в антиквариате).

Из большого старинного кожаного кресла вместо возвышавшейся здесь прежде головы Ягоды торчал крохотный маленький отросток – голова карлика. Сам карлик вел себя странно…

В это время по Москве развесили бесчисленные плакаты. Гигант Ежов в огромных «стальных рукавицах» душил многоголовую гидру с лицами Троцкого, Зиновьева, Каменева и других. Наши восточные поэты славили его, называли «батыром». И, видно, поэтому он постепенно преобразился. Сидя за огромным столом, он все время поводил несуществующими могучими плечами, впалая жалкая грудка была напряженно расправлена. Притом он не был комичен. Тщедушный выродок выглядел страшно. Все дело было в глазах… Когда-то добрые, угодливые голубые глаза теперь горели фанатичной яростью. Коба точно выбрал человека. От постоянного кровавого решения тысяч человеческих судеб жалкий карлик поверил в свою миссию и обезумел.

Я сразу перешел к сути.

– Вчера у вас была…

Он хихикнул:

– Не вчера, уже сегодня… она ушла утром…

– Она позвонила своему куратору, сказала, что никакого результата встреча не дала.

– Ну, это она преуменьшила, кой-какой результат у нас с ней был, – опять хихикнул карлик.

Он стал безумен и в похоти тоже… Кровь и похоть – они, видно, вместе.

– Все по-прежнему арестованы, – сухо заметил я. – Если все так останется, это будет удар по нашей сети в Париже.

– Все так и останется.

– И вы ничего не предпримете?

– Могу только тебя арестовать, чтобы побольше узнать о твоих связях с этой международной блядью. Жаль, что личных друзей товарища Сталина нельзя трогать без его указаний. Надеюсь, они скоро появятся. – Он глядел на меня сумасшедшими глазами. – Что же касается этой шпионки – пусть благодарит, что её выпустили обратно…

Вернувшись в свой кабинет, я попросил куратора немедленно позвонить Гучковой в «Метрополь» и порекомендовать уехать в Париж.

Но в «Метрополе» сообщили, что госпожа Гучкова еще утром покинула гостиницу.

Она оказалась умной и последовала «настойчивому совету».

Конец Вавилона

На следующий день я зашел в общежитие Коминтерна к своему агенту Леопольду Т. Общежитие по-прежнему являлось Вавилоном, где жили партийные активисты из множества стран. Среди них были несколько моих агентов Я боялся потерять самых ценных и решил побыстрее отправить Леопольда Т. в Женеву, покуда его не взяли.

Я застал его в совершенном безумии. Он сказал: «Третью неделю не сплю. И семья не спит. Ровно в три приезжают – брать. Появляется за окном свет автомобильных фар. Мы всем общежитием стоим у окон и ждем: кого на этот раз? У какого подъезда остановится машина? Только поняв, что пронесло, ложимся спать счастливые… да, счастливые! Спокойные и счастливые… до следующего вечера! Но, объясните, Фудзи, почему? Почему все это? Зачем все это?»

Этот великий агент, привыкший разгадывать сложнейшие европейские ребусы, не смог разгадать наш простейший, азиатский: Коминтерном одно время руководили Зиновьев и Бухарин, здесь героями были блестящие ораторы – Троцкий, Радек… Это было прибежище прежней ленинской партии. Что означало смертный приговор.

…Леопольда Т. арестовали. Но я сумел объяснить Кобе его ценность. Его освободят. Он станет одним из важнейших наших агентов во время войны с Гитлером.

Погиб тогда и знаменитый Бела Кун, вчерашний глава Венгерской республики, слишком близкий к Зиновьеву и Троцкому.

Если не ошибаюсь, весной 1937 года его вызвали на заседание Исполкома Коминтерна. Они сидели за столом – его друзья, главы западных компартий: вальяжный Тольятти (итальянская), толстый, похожий на добродушного Пиквика Вильгельм Пик (немецкая), нервный курильщик Торез (французская) и лысый меланхолик Куусинен (финская).