Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов - Михаил Успенский

– Как ты его назвал? – переспросил Крис.

– По правилам политкорректности – «афроафриканцем». Говорят, что «негр» – это неприличное слово. Вроде как «пидор». И отныне вместо слова «дурак» прошу употреблять выражение: «представитель интеллектуального большинства»…

Ираида медленно подняла руку и наставила указательный палец в грудь гостю. Тот начал бледнеть.

– Что-то случилось? – решил уточнить Крис у доктора.

– И еще как, – сказал тот. – Боюсь, что братца Майкрофта нам предстоит использовать на сто пятьдесят процентов…

Раздался какой-то всхлип. Негр закатил глаза и тихо сползал по стенке. Крис молча встал, ухватил парня под мышки и легко оттащил на кушетку для психоанализа, которая здесь, в приемной, играла роль дивана.

– Ты его знаешь? – повернулся Крис к Ираиде.

– Да это тот самый, который у меня хотел сумочку отнять!

– Ага. Что-то Москва становится уж очень маленькой. Где ты его взял, Иван?

– Где-где… В Мытищах. Где еще беглые негры водятся?

– А как тебя занесло в Мытищи?

Доктор набрал побольше воздуху в легкие – и начал рассказывать.

ГЛАВА 9

ПРОЛЕТАРСКАЯ МАШИНА ВРЕМЕНИ «КРАСНЫЙ ЯНУС»

Выпуск I

ГЛАВА 1

ИСПЫТАТЕЛИ. СЕКРЕТНАЯ ЛАБОРАТОРИЯ «5-ЗЕТ». ГОТОВЫ К СТАРТУ!

Марков заехал за Терешковым на мотоциклетке. Одет он был по обыкновению в пилотское пальто-реглан, кожаный шлем и очень старые желтоватые выпуклые очки, делающие его похожим на удивленную рыбу.

– Ты спишь слишком долго, – заявил он с порога. – Это вредно. В организме накапливаются жирные шлаки.

– Я запасаюсь сном, – сказал Терешков. – Никто не знает, когда и как мы будем спать в следующий раз.

Он выпил стакан кислой воды. Это был сегодня весь его завтрак. Так велел профессор Шварцкопф.

– Неужели тебе так важно знать, когда и как мы будем спать в следующий раз? – удивился Марков. – Разве не ты, старый товарищ, обходился неделями без сна, держась в седле? Наверное, ты ослаб душой и телом.

Терешков засмеялся. Он схватил двухпудовую гирю, шутя обмахнулся ею, потом поймал Маркова за ремень и поднял вверх на вытянутой руке.

– Так и буду носить, пока не прекратишь брюзжать, как мелкая буржуазия! – пригрозил он. – Кстати, Маркс спал еще поболе моего!

– Так ведь он мозгом работал. Опусти, у тебя на потолке паутина, а я боюсь пауков.

– Знаешь, я чувствую себя необыкновенно, – заявил Терешков, ставя товарища на пол. – Такого со мной еще не было. Даже когда в первый раз я взлетел на «Сопвиче» и вся земля была подо мной, я не чувствовал такого подъема. А ведь по условиям эксперимента мы должны быть совершенно спокойны. Что же делать?

– Сейчас мы с тобой прокатим по начинающей просыпаться Москве, и ты посмотришь на нее отрешенными глазами. Ты увидишь грязь на улицах и дома с пыльными стеклами. Ты услышишь хохот самодовольных нэпманов, которые на пьяных извозчиках возвращаются с диких оргий. Обоняешь запоздалый обоз золотарей. Осязаешь помятых девок у дверей притонов…

– Зачем я стану их осязать? – удивился Терешков.

– Чтобы запомнить, дубина! Возможно, ты этого больше никогда не увидишь. Помнишь, что сказал профессор?

– Да. Не до конца выверено, вкогдамы вернемся.

Терешков натянул шинель и суконный шлем с голубой пилотской звездой. Огляделся, вдруг с грустью прощаясь с комнатой, к которой привык. Полукружие теплой голландской печи, длинное узкое окно, койка под серым одеялом, портрет Отто Лилиенталя на стене. Когда Марков впервые увидел этот портрет, он закричал: «Какой-то белогвардеец!» И долго после смеялся над собой.

На мотоциклетку успела лечь склизкая роса.

Громкий звук мотора отлетал от стен. Воздух, упираясь в лицо и руки, казался наполненным иглами льда.

Обманчив месяц апрель. Еще и снегу может подпустить.

С Воробьевых гор окинули глазом город. Темно…

Переглянулись:

– Едем?

– Едем, брат…

Пустыми улицами без девок и извозчиков они проехали еще пять верст и оказались в месте своего назначения, перед ничем не примечательным домом с арочными воротами.

Сторонний человек нипочем не сказал бы, что вот за этими самыми воротами (ржа со скрипом и заспанный дворник) скрывается могучая и секретная советская лаборатория. От которой (чем не шутит черт!) зависит все будущее счастье угнетенного человечества.

– Никодимыч, отпирай! Отпирай, Никодимыч!

– Фу, дымищу-то напустили…

Из флигеля – ассистентка Фрида.

– Не ждали вас так рано, зачем?..

– Невмоготу, Фрида Абрамовна! Запускай нас внутрь и дай поглядеть на приготовления.

Молча пошла впереди, в гулкое нутро дома. Странный флигель, никто и не поймет, что он – всего лишь нашлепка над громадным подземным залом. По лестнице, потом налево – и вот ты над круглой площадью, залитой дуговым светом.

Посередине площади – грузовик, в кузове которого стоит как бы круглая птичья клетка из белых прутьев сравнительно больших размеров, так что две новенькие мотоциклетки «БМВ» там помещаются, дьюары с газом и коричневые баулы. И немного места остается для двоих пилотов-испытателей.

Шестеро вокруг. Терешков знал их всех, знал и доверял. Вот старый Зосимов, спец из редких, любящий смотреть на звезды. Как флотский инженер строил подводный минный крейсер «Енисей». Вот Панкратов, тоже белая кость, но в доску свой, в революции с молодых ногтей, знал Ильича еще студентом. Легко орудует такими силами, что жутко делается, – и думаешь, зажав щепоть в кармане, что не все познано еще человеком и не все доступно ему так же легко, как бензин, электричество или пар. Но и гордость берет. Стрыйский, похожий издали на кривую растрепанную швабру, может в уме сосчитать любые числа и говорит, что никогда ничего не забывает. Бывший комиссар у Тухачевского, а крив потому, что белопольская сабля прошлась по ребрам справа, пересчитав их наново и по-своему. Манукян, электрик. Взглядом может лампочку зажечь. Проводку видит насквозь. Выводил в восемнадцатом флот из Гельсингфорса. Шпац, бывший эсер, сумевший удивить самого Эйнштейна странными трудами о парадоксах. И, наконец, Марысичка Панкратова, с которой совсем неохота расставаться…

– Ты вздыхаешь? – спросил Марков.

– И да, и нет, – ответил Терешков, диалектик. – Я вздыхаю, потому что очень долго мы с тобой ждали этого момента, а когда он наступил, все оказалось будничным. Но я не вздыхаю, потому что так и должно быть. Мы всегда ждем чего-то необыкновенно прекрасного и обижаемся на обыденность и думаем, что она нехороша. А вот она-то как раз и хороша. Что мы увидим там – мы ведь не знаем, правда? Но уже готовим себя к тому, что это будет – необыкновенно, прекрасно и восхитительно. Так?

– А ты что, думаешь иначе? Ты считаешь, что будущее будет обыденным, простым и серым? Разве за это, за будни и серость, мы дрались насмерть в Гражданскую?

– Да. Ты удивлен? Но ведь это именно так. Мы дрались не за то, чтобы превратить жизнь в безразмерный праздник, а лишь за справедливость и за наше право решать, как жить. И все. А кто думал иначе, разочаровались потом. Ты помнишь Устименко?

– Он смалодушничал.

– Да, конечно. Но толкнуло-то его под руку именно окончание обещанного праздника. Ему нравилось воевать, он был красив и значим. Когда его не взяли в ЧК и в Персию, он решил, что теперь окончено все.

– Он смалодушничал, как гимназистка. Нет, будущее будет прекрасно, и ты мне можешь поверить. Оно просто не может стать другим, ведь его делают такие люди, как Панкратов и Стрыйский. Будут огромные красные дома, легкие и полупрозрачные, соединенные мостами из золота и алюминия. Сады на крышах. Легкие голубые паровозы на однорельсовых эстакадных дорогах. Огромные аэропланы, беззвучно бороздящие небеса. Утром ты встаешь, надеваешь легчайший костюм из шелка и шерсти, спускаешься в лифте сразу на станцию подземной железной дороги и стремительно едешь на завод, где работают сотни станков-пианол, и ты лишь управляешь ими, как полководец управляет армией…

– Что такое пианоло? – спросил Терешков, морща лоб.

– Пианола, дура. Это такой рояль, который умеет играть сам, без тапера. Заводишь пружину, и он играет. А если подвести пар или электричество, то он будет играть вечно. Представляешь: он стоит в центре огромного зала и играет Баха, сонату «Аппассионату», любимое произведение Ильича. И люди после работы приходят, и слушают, и набирают силы и энергию для нового трудового дня. Но точно такое же устройство можно использовать для того, чтобы убираться в квартире, шить одежду, нарезать болты и точить снаряды, – и это не делалось только потому, что буржуям невыгодно освобождение пролетариата…