По тонкому льду - Георгий Михайлович Брянцев

Лицо Воскобойникова напоминало помятую подушку. И сам он весь обмяк, ссутулился, глядел испуганно из-под нависших бровей.

— Наконец, почему вы, — доклевывал его Купейкин, — не бросились на поиски грузовика с бежавшими?

— Растерялся, — пробормотал Воскобойников.

— Хорош командир батальона! — злорадно усмехнулся бургомистр. — Растерялся! Посмотрим, как вы будете себя чувствовать перед комендантом.

Собирайтесь! Он вызывает нас для объяснения.

Когда Купейкин и Воскобойников уехали, начальник полиции сказал мне:

— Из него такой же комбат, как из меня врач-гинеколог.

Я согласился.

В обеденный перерыв по дороге домой, недалеко от того места, где когда-то окончил свой жизненный путь эсэсовец Райнеке, я увидел дочь бургомистра — Валентину Серафимовну. Она тащила в обеих руках по здоровенной связке книг.

За последнее время у нас несколько улучшились отношения. Сыграл свою роль мой лестный отзыв относительно ее перевода на допросе Геннадия. Помогло и то обстоятельство, что Земельбауэр больше не прибегал к моим услугам.

Теперь Валентина Серафимовна здоровалась со мной и даже как-то звонила по телефону.

Ответив на мое приветствие сейчас, она пожаловалась:

— Устала как собака. А тут еще жара.

Я поинтересовался, что за книги она несет.

— Арестовали бывшего актера Полонского, — ответила Валентина Серафимовна, — а меня заставили разобраться в его библиотеке. Так, всякая дребедень. Скажите, у отца неприятности? — и она потыкала в свои щеки свернутым в комочек платком.

— Каждый отвечает за себя. Не он же назначал Воскобойникова, а комендант.

На противоположной стороне улицы я увидел Трофима Герасимовича, он тоже направлялся домой. Я поманил его пальцем.

— А ну-ка, впрягайся! Поможем госпоже Купейкиной.

Валентина Серафимовна улыбнулась.

Мы донесли книги до здания гестапо.

Купейкина рассыпалась в благодарностях.

— Мой привет штурмбаннфюреру, — сказал я на прощание.

— Обязательно передам.

Когда мы отошли, Трофим Герасимович сплюнул:

— Глиста глистой. Наша Еленка была малость посдобнее, — он вздохнул и тихо добавил: — Эх, Ленка, Ленка… Горькая судьба тебе выпала! А правду болтают, что эта сука бесхвостая продала своего мужа?

— Точно.

— Значит, плачет по ней веревочка.

Дома Трофим Герасимович дал мне бумажку, свернутую трубочкой наподобие мундштука от папиросы.

— Это от Кости.

У себя в комнате я расшифровал телеграмму. Решетов писал, что мне присвоено общевойсковое звание капитана, и просил срочно ответить, согласен ли я возглавить специальную группу, перебрасываемую в Прибалтику.

Вот это здорово! Во-первых, я капитан. Это что-нибудь да значит!

Во-вторых, мне предлагают интересное дело. Уверен — дело важное. В Москве ждут моего ответа.

Как я отвечу? Конечно, согласен. Трудно сразу объяснить это решение. Но оно возникло мгновенно, когда передо мной вырисовались слова телеграммы.

Ничего я не взвешивал, не уточнял, не оценивал. Да и как, собственно, можно было оценивать дело, сформулированное в одной, довольно короткой фразе, раскрывающей только смысл, вернее, идею? А для меня идея эта была понятна и близка — бороться! Бороться, продолжать начатое. Какое же имело значение место борьбы? В сущности, не все ли равно: в Энске или в другом каком городе? Мы солдаты. Больше чем солдаты — добровольцы.

И еще одно. Мы увлечены борьбой. Она захватила нас целиком, наши чувства, мысли, желания — все связано с нею, все подчинено ей. Оторвать себя от борьбы, выйти из нее не в наших силах. Я говорю и о себе, и о своих товарищах. Прежде всего, конечно, о себе.

Я торопливо съел кашу из ячменя, запил кружкой кипятку, вынул из своего тайничка пистолет и отправился к Пейперу.

Он уже ждал меня. На мое «Здравствуйте» Пейпер ответил странным образом: поднял руку и воскликнул по-латыни:

— Моритурус те салютат! Идущий на смерть приветствует тебя!

Вначале я не сообразил, что это значит, а потом понял. Лицо Пейпера помогло: оно было печально-торжественным. Он все-таки решился. Я тепло пожал ему руку и признался, что верил в него.

— Я не знаю, как это получилось, — проговорил он. — Я же слабый человек, а вот решился. Кое-как преодолел свою уродливую слабость. Понимаю, что иду на смерть. Но иду. Иду с роковым упорством. Должен же человек когда-нибудь сделать в своей жизни необычное?!

— О смерти не будем говорить, — возразил я. — Ею здесь и не пахнет.

— Вы думаете?

— Я твердо уверен.

— Возможно, весьма возможно. Тем лучше. Знаете что, давайте допьем бутылку! — И он полез в чемодан.

— Быть может, перенесем банкет на окончание нашего предприятия?

— Нет-нет, я хочу именно сейчас. А пить в одиночку — это страшно, — сказал Пейпер, наполняя вчерашние хрустальные стопки. — У вас, я чувствую, легкая рука. Вы знаете, что такое риск.

— Немножко, — согласился я.

— Ну, пожелайте мне успеха!

— От всей души, — сказал я, и мы дружно выпили.

— Боюсь вот только, выдержат ли мои нервы.

— Выдержат. На вашей стороне инициатива, внезапность. Вы должны сразу определить свое превосходство. Как бы я поступил на вашем месте?

— Слушаю, это очень интересно.

— Я бы вошел, назвал себя Панцигером.

— Панцигером?

— Ну да. Это не вымышленная фамилия: она знакома Земельбауэру. Так вот, назвал бы себя и объявил: "Дорогой штурмбаннфюрер! Ваш любезный родственничек Линднер Макс, он же Дункель, гостит сейчас в Берлине, на Принц-Альбрехтштрассе. Он поручил мне взять у вас письма, оберстлейтенанта фон Путкамера к своему покойному братцу. Эти письма (три штуки) Линднер отдал вам на хранение в сорок первом году. Потрудитесь открыть вот этот сейфик".

— Вы можете повторить это еще раз? — прервал меня Пейпер.

Я сделал это не без удовольствия и продолжал:

— Когда письма будут у вас в руках, вы предложите Земельбауэру написать объяснение на