Хромой Орфей - Ян Отченашек

- Это почему же?

- Так. Я излечился здесь. Действительность не такова, как я ее себе представлял. Не сказал бы, что она отрадна. - Он раскашлялся, потом продолжал: - Вы были правы - каждому хватает своих забот. Нам всем тут изрядно досталось. Не очень-то приятная школа, но, видно, без нее нельзя. Волей-неволей начинаю понимать, почему я здесь и какой это имеет для меня смысл: полная потеря иллюзий. Всех. Глупо!

Великан с минуту молчал, посапывая, потом сердито отрезал:

- Что вы там поняли - ваше дело. А вот звоните вы столько, молодой, что ум за разум заходит!

- Что с тобой? - запавшим ртом спрашивает Мертвяк. Он запыхался, орудуя линейкой, и со стуком отбросил ее на стол. - Чего ты все время скалишь зубы? Ты смеешься? Не советую, сопляк.

- Нет, - уныло ответил Гонза. - Просто у меня болит зуб.

Брови Мертвяка поднялись, потный лоб сложился в морщинки. Такого случая у него еще не было.

- Зуб? - повторил он. - Вон оно что! Это как же понимать, шуточка? - Он повернулся к тому, третьему, который до сих пор молча созерцал происходящее, и сказал по-немецки: - Придется заварить ему ромашку! Как, Вилли? - Эта мысль рассмешила обоих, и они разразились хохотом, но Башке тотчас посерьезнел и кивнул Гонзе на скулодробителя, хлопавшего себя по мощным ляжкам. - Перед тобой самый ловкий дантист в мире. Пошути еще разочек, и у тебя в жизни уже не заболит ни один зуб! - Худые пальцы его вцепились в отвороты пиджака Гонзы. Однако хватит! Фамилию! Назови фамилию! Его кто-то предупредил, и мы должны найти этого человека. Считаю до десяти.

- Я ничего не знаю, правда...

- Не знаешь фамилии? Тогда покажи нам его.

- Я никого не видел и не знаю, что вы от меня хотите... Я...

- Ничего не знаешь, ничего не помнишь. Знакомые ответы!

Пальцы Башке ослабли, он вытер платком лоб и кивнул третьему.

Тот встал со стула и подошел к ним.

А что потом? Все разыгралось, как в сумасшедшем фильме; это был водоворот.

И все происшедшее до сих пор ясно стоит перед его глазами. На часах, помнится, было около двенадцати, - оставался час до ночного перерыва; ноющая боль в десне, Мелихар где-то болтается; браться за халтуру ему было еще рановато.

Гонза стоял, опершись о крыло самолета, и зевал, потом глянул в сторону «Девина». В этот момент откуда-то притопал на своих тумбах Мелихар, молча наклонился над ящиком с инструментом и стал бестолково рыться в нем; в торопливости его движений было что-то незнакомое. Что он ищет? Еще через секунду Гонза увидел его лицо и понял: что-то случилось. Что-то гнетущее - еще неведомое Гонзе - нависло в воздухе. Словно бы открыли кран и зашипел, выходя, газ. Что с Мелихаром? Его широкое бугристое лицо застыло, как маска, и только маленькие глаза чуть двигались под насупленными бровями. Откуда повеяло грозной стужей? Гонза оглянулся: кругом ничего. Несколько знакомых рабочих заняты у стапелей, грохот пневматических молотков терзает уши. Одиннадцать часов пять минут... И вдруг руки Гонзы покрылись холодным потом. Что же такое с Мелихаром? Гонза снова посмотрел на него - их взгляды на мгновение встретились, - но бригадир тотчас же отвел глаза; казалось, он с трудом ворочает шеей. Может, его мучают фурункулы? Мелихар не сводил глаз с главного прохода между участками. Газ. Инстинктивно, а может, по чистой случайности Гонза тоже посмотрел в ту сторону - следующие несколько секунд были насыщены стремительными событиями. Ш-ш-ш... И опять как в полусне Гонза видит себя как-то со стороны. Появился человек в рабочем комбинезоне и, сунув руки в карманы, остановился у конца крыла; Гонза знал его лицо. Не молодой и не старый - работает в термичке? - да, да, наверняка в термичке. От Гонзы не ускользнуло, как человек едва заметно кивнул Мелихару и тотчас исчез. Что это значит? Сигнал? Сигнал чего? Мелихар? Он предстал перед Гонзой в отверстии крыла, как в рамке, и, когда их взгляды встретились, Гонза понял, что от Мелихара тоже ничего не ускользнуло. Мелихар знал, что Гонза видел. Ну что ж, видел так видел.

Поняв, что Мелихар хочет ему что-то сказать, Гонза приблизился к нему.

- Спокойно, молодой! Идут за мной, курвы! Надо смываться. Вас это не касается, вы ничего не знаете. А если что и видели... так все позабыли. Позабыли. Дело серьезное...

Мир заколебался и сосредоточился в одной точке. Ме-ли-хар! Движения его не ускорились, но стали более рассчитанными и точными, глаза выжидательно помаргивали, косясь в стороны, на измазанном лице, кажется, мелькнула даже улыбка, а может, это мне только показалось. Поскорей бы ты уходил, господи Иисусе! Почему он медлит?!

Секунды отлетали, как искра от огнива.

Бегите уж, Мелихар!

У Гонзы вдруг перехватило дыхание: впервые за долгие месяцы суровой дружбы он почувствовал, как громадная лапа, нагонявшая на него страх, сжала ему локоть. И не успел он опомниться, как уже был один.

Один. Один наедине со вселенной. Небо оставалось неизменным, оно дышало вечностью мироздания. В просветах между облаками Орион направил сверкающий жезл на созвездие Тельца - наивные эмоциональные представления, рожденные старенькой картой звездного неба Доппельмайера - рубиновая Бетельгейзе и далекая звезда Ригель, а еще дальше Сириус и Прокцион из созвездия Малого Пса... Но вот полночный ветерок прикрыл их облаком, похожим на какого-то зверя...

Мысли? Гнать их, они ослабляют. Вчера, когда Павел убежал от Моники и шел по темным улицам, его вдруг осенило, словно вспышка магния осветила подвал, полный хлама и паутины. И в этом синеватом свете Павел увидел... Все неслыханно просто. Это приказ. Остается только выполнить... Это будет выход, это будет поступок, И это все? Да, все!

Павел прижался к деревянной стене и положил свой багаж на землю; багаж был тяжелый, но рука не чувствовала тяжести. Ее словно не было, он вообще ничего не чувствовал. Стал вещью в холодном пространстве, спусковым крючком, к которому близится палец. Такая стужа, наверно, стоит на краю света, если он вообще существует.

Половина двенадцатого. Павел протер слезящиеся глаза, потянулся и пришел в себя. Где же ты? Колючий ветер вынюхивал что-то среди мертвых складских строений, гудел в проводах. За спиной шумел завод, перед глазами у Павла были грузовые эстакады, подъездные пути и колючая ограда. Она не видна, но Павел знает о ней. Знает и то, что в этой ограде есть дырка, через которую можно пролезть на ту сторону. Для этого надо лечь на землю и приподнять у столба проволоку, там всего десять, двенадцать шагов, не больше. Павел ощупал карман пальто, карман был оттопырен и слегка отвисал. Это успокаивало.

Там, на последней колее. Из дальнего вагона к Павлу доносятся голоса, невнятное пение, заунывные переливы гармоники. Там они. Вот с визгом откатилась вагонная дверь, слабый свет вырвался в темноту. Один из них соскочил на землю и, глухо кашляя, стал мочиться у забора.

Павел насчитал двадцать два вагона - ничего не говорящее число.

Они стояли в трескучей тишине, чистые от мороза, похожие на отдыхающих животных. Павел был обстоятельный человек: он осмотрел поезд с моста над веткой еще до того, как сгустились февральские сумерки. Знакомые контуры на платформах, покрытые маскировочным брезентом в зелено-коричневых разводах. Танки. Зенитки, стволы которых направлены вверх; в середине состава, в двух шагах от дыры в ограде, три товарных вагона, - несомненно, с боеприпасами. Шрапнель. Мины. Возможно, фаустпатроны. Павел знал их по кинохронике «Уфа». Кому ведомо, что там еще. Тысячи, десятки тысяч смертей, упрятанные в ящики, ждут своего момента, чтобы вырваться на свет. Гнусность!

Павел выбрал ближайший вагон и ощутил обманчивое удовлетворение, какое человек обычно чувствует, приняв решение. Но тут же рассудок предостерег: нет, нет! Сколько их здесь? Четверо! Он насчитал четверых, они сменялись через каждый час и проходили с равномерными интервалами по обе стороны состава, приближались, удалялись. Он попытался определить систему в этих обходах, и, кажется, ему это удалось. Надо только улучить момент, когда оба часовых будут подальше от этого вагона, и тогда... В два приема - сперва добежать до ограды...

Неторопливые шаги шуршат по гравию, звенят о камень железные подковки сапог, ветер разносит эти одинокие звуки, они назойливо проникают в сознание, мешают ему. В мозгу упорно возникает стандартно правильное лицо немецкого солдата - то ли это лицо с примелькавшихся плакатов, то ли он где-то видел его. Может, это лицо часового, который прохаживается в нескольких шагах от Павла, прохаживается, ничего не подозревая, - топ... топ... Ему тоже холодно? Может, и ему тоскливо, может, и его мысли витают где-то далеко... Может, ему мерещится, что он сидит дома за празднично убранным столом, а на дворе погожий день, солнце и мирная тишина, косогор над рекой, или что он лежит рядом с женщиной, той самой, по которой он тоскует бессонными военными ночами. Нет, нет, Павел знает: этот убивал, казнил, именно он тогда стрелял в нее... Почему бы это не мог быть он? Наверняка! Если бы он сейчас знал, если бы догадывался... Павел упорно вызывает в воображении стандартное, невыразительное лицо и разжигает в себе ненависть. Надо, надо, потому что такова действительность, оба мы в ней запутаны - я и тот за забором, - оба в ее власти, как две мухи в паутине... Это действительность, гнусная, извращенная, без смысла и сочувствия, исполненная жестокой неотзывчивости, подлая действительность мира, который развратили, растратили, разорвали; в нем человек может испариться, как спирт, замереть, как звук, это действительность случайного появления на свет и бессмысленных преждевременных смертей, к ней страшно прикоснуться, она неизлечима, тошнотворна - действительность рабов, у нее лицо Моники и круглые глаза, ее дыхание и лоно, но коснись ее, и она рассыплется у тебя под пальцами. Ее нет, есть только плоть, кровь, ткани, выделения. Смирись! - говорила она ему. С чем? Что все бессмысленно? Что мир сплетение случайностей? Невозможность? Квадратура круга?.. Нет! Разве я могу?