Дот - Игорь Акимов

В третий раз майор Ортнер открыл глаза, когда почувствовал в воздухе перемену. Это была не свежесть, нет; напротив — повеяло теплом; и сквозь бензиновую гарь, сквозь сырость от реки и тяжелый хвойный настой — проступил, побеждая их, легчайший, едва уловимый аромат. Полевые цветы. Приехали.

Ущелье раскрывалось неторопливо; треугольник неба впереди уже наливался предвечерней голубизной. Она была все ближе, ближе — и вдруг распахнулась во всю ширь. Слева опять были танки. Режиссер почуял поживу. Он привстал, держась за спинку кресла водителя, и кричал оператору сквозь грохот моторов: «Снимай, Курт! Снимай! Крупным планом: пушки, траки, гренадеров, броню. — Его свободная рука стремительно тыкала во все это. — А потом — следуя за направлением танковой пушки — панорамируй на холм!..»

Они мчались вдоль танков, холм летел на них, сухой, обугленный к вершине, и дот был виден так отчетливо! — и раскрытая во всю ширь амбразура, и легкая тень над изломанной грудой железобетона, который прежде был куполом… Эта маленькая легкая тень… Еще мост гудел под колесами лимузина, когда майор Ортнер понял, что это — флаг. Он знал, что это означает, знал, кто поднял флаг, и мгновенно сообразил, что нужно делать. Сейчас — немедленно — не теряя ни секунды открыть дверцу лимузина — и вывалиться в траву. Или просто перемахнуть через борт. Там, в траве, была жизнь… Но он уже знал, что не сделает этого, как не сделал бы этого прежде и не сделал бы никогда — если бы остался жить. Он сидел и смотрел в амбразуру, и когда увидал вспышку — еще успел понять, что этот выстрел — в него. Какая-то сила сорвала его с кресла, и тоскливый, протяжный крик вырвался из его груди: «а-а-а-а-а!..» Но он кричал «Катя!»: «К-а-а-а-тя-а-а!». И вдруг увидал отца. А потом — огромное, в полнеба, лицо. Лицо было из света, проступило светом из голубизны, и в его глазах было столько ласки и такой покой… «Я предал, — успел подумать майор Ортнер, — но Ты все равно любишь меня. Спасибо Тебе…» И когда в следующее мгновение пламя обволокло его и сталь пронеслась сквозь его податливое тело, — он уже не почувствовал этого, потому что Анна успела подхватить его душу и понесла ее туда, где ширился и наливался силой свет.

22. Окончание

— Ну шо, товарышу командыр? Чи не пора вже й до своiх?

Чапа сполз к Тимофею в воронку, отложил автомат, снял пилотку, сбил с нее землю, затем стряхнул землю с волос. Было тихо. На востоке, уже в единственном месте между гор, рдел, угасая, закат. Горы были черными, словно их вырезал ножницами из черной бумаги уличный умелец, изготовитель моментальных портретов. Закат был налит между двух гор, как красный портвейн в бокал, чистый на просвет, и живой, как живое вино. Но его свет уже не светил, и потому река была уже не видна, и долина погружалась в лиловую тьму. Отступавшие автоматчики едва угадывались на склоне, хотя всего несколько минут назад каждый из них был различим; во всяком случае, прицеливание не составляло труда. На шоссе — знакомое зрелище — догорала цепочка костров. В их слабых бликах уже никто не мельтешил — смысла не было.

Ах, да, — ведь Чапа что-то сказал…

Чтобы вспомнить — пришлось сосредоточиться. А для этого сначала сдвинуть, как колпак, восприятие боя, в котором Тимофей все еще находился.

Еще час назад Тимофей был уверен: имея опыт огневой поддержки, которую создавал своим атакам давешний майор, его уже ничем не удивишь. Оказывается — ошибался. Оказывается, простыми средствами — пулеметным и автоматным огнем — можно доказать тебе, такому бывалому, даже в скоротечном бою успевающему держать ситуацию под контролем, — доказать тебе, что весь твой опыт и хладнокровие ничего не стоят, когда в жалкий холмик выброшенной снарядом земли, в холмик, за которым ты пытаешься укрыться, впиваются одновременно десятки пуль. Ты не умещаешься в мелкой воронке от снаряда, вся твоя надежда — на этот жалкий холмик, который стал частью тебя, частью твоего большого тела, и оттого ты ощущаешь каждую впившуюся в этот холмик пулю, ощущаешь, как каждая роется в земле, буравит ее, ищет прохода к тебе; мало того, ты ощущаешь импульс разочарования пули, когда она вдруг с тупым стуком натыкается в рыхлой тьме на свою свинцовую предшественницу…

Темнело быстро. Немцы не успевали охватить холм, и потому наступали с одного направления — со стороны реки, в полукилометровом промежутке между шоссе и старицей. В атакующей цепи было несколько пулеметов, и каждый замолкал лишь на несколько секунд, когда пулеметчики — под прикрытием остальных — перебегали выше по склону. А из долины, с бронетранспортеров, лупили крупнокалиберные. Бронетранспортеры стояли открыто, дугой, недосягаемые для автоматов, из которых отбивались красноармейцы. Должно быть, на фоне темного склона дульное пламя автоматов было прекрасным ориентиром. Бей — не хочу. К тому же, посчитать по вспышкам дульного пламени до пяти (нет — до четырех: у Тимофея был с собой «шмайссер», но стрелял он все же из винтовки, ею и сбил спесь с пулеметчиков в бронетранспортерах; конечно, в сумерках разглядеть пулеметчиков не мог, но если представляешь, как человек стоит в кузове бронетранспортера за пулеметом… в общем — получилось), — так вот, немцы видели, что против них всего лишь четверо, а их-то было уж никак не меньше сотни, причем все — автоматчики (о пулеметах вы уже знаете), и патронов они не жалели, на каждую вспышку отвечали десятки стволов. Никто из них конечно же не сомневался, что еще минута-другая… Если честно — был момент, когда и Тимофей подумал: все; вот теперь — конец. Это когда умолк МГ, которым работал Залогин. МГ, на котором все держалось. Конечно, и у МГ были паузы, когда Залогин перекатывался в соседнюю воронку, но это были именно паузы, именно так и воспринимали их и наши, и немцы; в бою это нутром чуешь: пауза — или умолк навсегда. И тут все поняли — как оно есть. Правда, немцы не сразу поднялись: уж больно хорош был пулеметчик. Они не сразу поверили в свою удачу, потом все же решились…

Дело не в пулемете… Конечно — и в пулемете: против МГ не разбежишься. И когда он умолк — именно из-за этого Тимофей подумал: вот теперь — конец. Он ждал, ждал, — а пулемет не стрелял; но когда немцы поднялись — оттуда, с того места, где в последний раз работал МГ, зафыркал «шмайссер». Господи!.. — воскликнул про себя Тимофей, только одно это слово (не имя, а слово: других слов у него сейчас не было), но оно точно выразило чувство, которым залило сердце. Все-таки жив Герка!.. Ну — кончились патроны; ладно; главное — живой!..

Он знал, что теперь им осталось жить какую-то минуту, может — и того меньше, но счастье было сильней любого знания. Он отложил винтовку (автоматчики сблизились с красноармейцами настолько, что крупнокалиберные уже не стреляли — в сумерках можно было перебить своих), взял «шмайссер» — и очень удачно вступил в ближний бой: уложил сразу трех автоматчиков, которых не видел Залогин: они подбирались к нему с фланга по рытвине.

Вот тогда и случилось то.

То, чего не понял Тимофей: автоматчики залегли. А потом стали отползать. Не все сразу, но в общем-то все. И уже не стреляли…

Как говаривал Ван Ваныч: о непостижимом нет смысла думать; его следует принимать; с благодарностью…

Почему-то вспомнилась басня о двух лягушках, попавших в кувшины с молоком, но Тимофей сразу знал, что здесь другой случай.

Чапа терпеливо смотрел на Тимофея. Он ведь что-то сказал… что-то, поразившее Тимофея…

— Что ты сказал?..

— Кажу — може, пора и нам, товарышу командыр.

Ага… вот теперь дошло… Он все еще был наполнен боем, но способность думать уже возвращалась к нему.

— У тебя остались патроны?

— Та трошки есть…

— Сколько?

— А я знаю? Мэнэ не вчили рахувать — скiльки я стрiльнув.

Автоматчики отошли уже достаточно далеко. Сейчас ударят пушки.

Тимофей приподнялся. Вон Залогин, вон Медведев… ага — вон и Страшных. Все глядят на него.

Тимофей махнул им рукой и пошел к доту.

Пушки не стреляли.

Красноармейцы забрали всю еду — ее оставалось не так уж и много; забрали гранаты; запаса патронов к немецкому оружию не было совсем, но они как-то не сомневались, что разживутся. Наглухо закрыли амбразуру. Оставшись один, Тимофей стал готовить дот к подрыву. Часовому Медведеву было не положено знать о тайниках, в которых заложена взрывчатка, но когда много дней рядом никого нет, и ты не знаешь, чем себя занять… Первую нишу он обнаружил случайно, а потом уже осознанно искал — это было интересно — и нашел все. Тимофей вставил взрыватели, проверил исправность проводки и заряд аккумулятора (к счастью, немцы подзаряжали его аккуратно — им ведь нужен был свет в кубрике и в каптерке), затем соединил его растяжкой с дверью в каземат, — и выбрался через тайный ход. Ребята сидели на песке. Навьюченные кони терпеливо ждали. Тимофей и здесь установил растяжку, и только тогда они направились к броду.