Запах полыни. Повести, рассказы - Саин Муратбеков

не выходит. Он проснулся в холодном поту среди ночи. Подумав, счел странный сон плохим знамением и испугался, как бы орден, который он ждет, не перехватил Билиспай.

Он и сейчас начал думать о том, что бы все-таки значил этот сон, но мысли его словно укачали, и он не заметил, как уснул. А солнышко грело суставы и поясницу. Погода позаботилась сегодня о нем. А то как задуют ветры, тут уж дрожишь, ежишься, и все мысли сводятся к тому, чтобы уберечь поясницу. В такие дни все против него. Овцы шалеют от ветра, и он не слезает с коня с утра до вечера. И кажется, что нет на земле более проклятой доли, чем доля чабана.

Проснулся Кусен от собственного храпа. Такое с ним бывало нередко. Проснувшись, он почувствовал на затылке чей-то пристальный взгляд.

Он живо повернулся и увидел широкоплечего парня, который сидел на неоседланном жеребце, — ни дать ни взять кобчик, нацелившийся на жертву. Лицо парня было усеяно рябинами, словно некогда по нему густо пальнули дробью. Ноздри приплюснутого носа возбужденно трепетали. Кусен сразу узнал чабана с первой фермы — Тургали, известного сумасброда и забияку.

— А, это ты, Кусен? — произнес Тургали без всякого почтения и, тронув пятками коня, подъехал так близко, словно собирался затоптать Кусена копытами.

На первых порах Кусен онемел от этой бесцеремонности.

— Я-то думаю, какой нахал залез на мое пастбище. А это, выходит, ты, старый хрыч. Может, скажешь, почему ты пригнал сюда своих паршивых овец? — продолжал Тургали, глядя на Кусена с высоты своего коня.

— Это земля колхозная, и каждый здесь может пасти овец, — возразил Кусен, поднимаясь.

— Ну вот что, сейчас же выметайся отсюда. У меня разговор короткий, — заявил Тургали.

— Тургали, ты в своем уме? Что ты говоришь? — изумился Кусен.

— Я сказал то, что ты слышал. Убирайся из этих мест! — заорал Тургали.

Тут уж рассердился и Кусен. Он не любил грубых людей, но старался не обращать на них внимания и даже в душе жалел их, словно больных или обиженных богом. Однако Тургали перешел все границы.

— Ты что шумишь? Знаешь, кто ты? Ты — грубиян! — сурово сказал Кусен и пошел к своему Рыжему.

Тургали не трогался с места, сидел точно изваяние. Наконец он потряс кулаком и крикнул:

— Здесь я буду пасти своих овец! А ты уходи!

— Как будто мои овцы не колхозные, а? — усмехнулся Кусен и направил коня на Тургали.

— Не приближайся! Кому говорят? Не смей приближаться! — осатанел Тургали и так хлестнул Рыжего по голове, что Кусену показалось, будто ударили его самого.

Конь шарахнулся (куда только девалась его лень!), и Кусен еле удержал Рыжего.

— Не трогай коня, щенок! — гаркнул Кусен, наступая на Тургали.

Тот попятился, размахивая плетью, затем развернул лошадь и, отскакав метров на двадцать, пригрозил:

— Потом не говори, что я не предупреждал!

Он ударил пятками своего жеребчика и ускакал за холмы.

— Мы еще посмотрим, кому раскаиваться! — крикнул Кусен вслед.

Тургали, конечно, уже не слышал, но Кусен не мог сразу остановиться, в нем все так и кипело.

— Ну и сумасшедший! Пьяный, наверное, не иначе, — пробормотал Кусен, успокаивая себя.

От кого-то он слышал, что Тургали сидел в тюрьме за свой буйный характер. Будто бы избил одного человека и за это попал за решетку. Вспомнив такое, Кусен малость струхнул и подумал, а не перегнать ли овец на другое место. Дьявол с ним, с таким сумасшедшим, но потом в нем проснулось самолюбие. Вроде бы негоже джигиту отступать перед угрозой взбалмошного человека. И к тому же в душе Кусен надеялся, что Тургали действительно был пьян и, проспавшись, забудет о своих словах.

Тут он увидел, как бочком-бочком откалывается от отары баран с обломанным рогом. Вот уж где можно было отвести душу.

— Эй, ты! Безрогий! — яростно заругался Кусен. — Почему не пасешься, как все, а? А ну вернись, бес безрогий! Сейчас же вернись! Или хочешь плети, а?

Но баран будто не слышал окриков, и Кусену пришлось пришпорить Рыжего.

Солнце вышло в зенит, залило мягким осенним теплом серые степные травы, словно стараясь впрок прогреть эту бескрайнюю, но беспомощную степь.

Овцы насытились, отяжелели от обильной еды, побрели в тень, в заросли чия.

«Пусть отдохнут. К обеду погоню на водопой, а уж оттуда в кошару», — подумал Кусен.

Он снова пристроился на холме. На других холмах так же сидели другие чабаны, и каждый со своими думами. Издали они казались ему застывшими каменными бабами, которых время навечно оставило в степи.

Сейчас он думал о том, как велик мир, распростершийся перед ним, и дивился этому. Вдоль горизонта полз поезд, попыхивал клубами дыма. А в вагончиках сидели люди. И много таких поездов проплывут из стороны в сторону, пока Кусен сидит на холме.

Иногда он бывает у железнодорожного разъезда, покупает чай, сахар или еще что-нибудь необходимое. Тогда он смотрит на людей, на платформы, стараясь представить те края, куда бегут поезда. «Почему это так? Один состав, груженный лесом, углем, идет на запад, и такой же состав, груженный тем же, идет на восток? Что же это, недоразумение или так положено? — спрашивает он себя. — Видно, никто не знает этого. Много на свете вещей, которых мы не знаем», — заключает Кусен.

Казалось, за войну он перевидал все, вернулся бывалым человеком. Воевал, освобождал многие города, осознал огромность земли. До сих пор перед его глазами стоит смерть товарищей, казахских и русских джигитов. А вот спроси его, бывшего пулеметчика, как заряжал пулемет, он и не помнит.

Он услышал топот копыт и, приложив ладонь к глазам, всмотрелся в клубы пыли. К подножию скакал юный Боздак.

Еще не минуло года, как Боздак пришел на ферму, а уже завоевал уважение у старых людей своим трудолюбием. Кроме того, он нравился Кусену веселым,