Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Да, Анхен значительно раздалась вширь. Неужели это превращение из девицы в женщину так на нее подействовало? Или она все это время только и делала, что ела, наверстывая упущенное за годы полуголодного существования у скаредов-немцев?

Царица, словно не замечая вошедшего, продолжала своим железным голосом распекать какую-то бойкую, разбитную молодицу. Прислушавшись, Годунов постепенно понял, что это покупальщица, которая явилась нынче с торга с новыми запасами жемчуга, да не удовлетворила строгому вкусу новой царицы.

– Или мы басурманы тут какие? – бушевала Анхен. – Или татаре сплошь? Ты чего тут нанесла, сила злая? Говорено тебе было: покупай жемчуг все белый да чистый, а желтоватого никак не бери: на Руси его никто не покупает! Небось сговорилась с купцом за уступку, а денежки где выторгованные? В свой карман положила? Ужо погоди, отдам тебя царевым людям на спрос и расправу!

Покупальщица тяжело рухнула на колени, заломила руки. Однако лицо ее было нарумянено и набелено так густо, что особых признаков страха на нем не разглядеть.

– Помилосердствуй, матушка Анна Васильевна! – взвыла она, дрожа щеками. – Да я ж хотела как лучше! Мне купец сказывал, что у них, у басурман, жемчуг желтоватый потому нарасхват идет, что никогда не теряет своей воды, а белый-де со временем все равно потемнеет и пожелтеет.

Царица пожевала губами, словно набираясь сил для нового раската гнева.

Купец безусловно был прав. Если посмотреть, скажем, на иконы и покровы, шитые еще в мастерской царицы Софьи Фоминичны Палеолог, то увидишь, что жемчуг утратил свою самосветность и красоту. Однако Анне Васильевне трудно было поверить, что зерновой, чистый, белый, окатный бурмицкий, добытый в Персии, или кафимский, вывезенный из Кафы, жемчуг, который предпочитали в царицыной светлице, и даже наш, русский, варгузский и новгородский, когда-нибудь переменится к худшему. Опять же, признать это – значило признать правоту купца и покупальщицы, а сие было свыше сил Анхен, поэтому она никак не могла угомониться, находя в нынешнем покупном новые и новые изъяны: и мелок-де жемчуг, и крив, сплошь зернятка да бугор![99]

Борис посматривал на ее разъяренно-растерянное лицо и втихомолку давился смехом. Может статься, конечно, что новая царица – искусная вышивальщица, однако в этом споре видна мертвая хватка базарной бабы, привыкшей до хрипоты торговаться за грош. Да, навсегда вошли в кровь и плоть Анхен те времена, когда ей приходилось бегать по торговым рядам. Если так дело пойдет, жемчуг для вышивания будут брать не на вес, а на счет!

В это мгновение царица соизволила заметить посетителя и досадливо махнула покупальщице:

– Вставай и убирайся. Потом погляжу, что с тобой сделать. А ты, сударь, входи.

Покупальщица спешно вымелась вон, на прощанье окинув Годунова любопытным взглядом: гость не только не бился лбом об пол, но даже и не поклонился царице! Заметив оплошку, Борис чуть согнул шею, но ниже склониться не смог себя заставить.

Глаза Анхен, казавшиеся вовсе бесцветными по сравнению с сильно набеленным и нарумяненным лицом, зло вспыхнули.

– Что вытянулся, будто кол проглотил? – взвизгнула она. – Перед кем стоишь? В ноги падай!

Борис какое-то мгновение смотрел на нее изумленно, потом кровавая волна вдруг хлынула ему в голову, отшибая разум и застя глаза, и он, резко выставив руку, показал царице кукиш.

Теперь вытаращилась она.

Вызывающий порыв безрассудной смелости исчез в то же мгновение, и задним числом Годунов заробел, да так, что уже готов был плюнуть на гордыню и пасть в ножки – хм, хм! – царице.

Однако Анхен избавила его от унижения – усмехнулась с затаенным коварством и, отойдя к небольшому круглому столу, уселась в обшитое бархатом кресло. Кресло было развалистое, широкое, но Годунов обратил внимание, что пышные бедра Анхен едва-едва в него уместились. Протянув пухлую белую ручку, царица взяла со стола серебряную миску, полную крупных моченых слив, и начала их есть, доставая по одной. Она приоткрывала напомаженный рот, забрасывала в него сливу и медленно жевала, почмокивая и причавкивая, а потом выплевывала на стол косточки, не сводя с Годунова своих белых глаз и не приглашая его сесть.

– Значит, не хочешь мне кланяться? – сплюнув очередную косточку, наконец промолвила она этим своим новым, толстым голосом – таким же толстым, какой стала сама. – Не хочешь… А почему?

Годунов молча смотрел на нее, не зная, что ответить.

– Не говори, я и так знаю, – махнула она рукой. – Ты думаешь, что я ненастоящая царица, да?

Борис растерянно моргнул.

– Ну, само собой! – фыркнула Анхен. – Хоть государь и обвенчался со мною, но кто был на сем венчании? И кто вершил его? В Спасе-на-Бору,[100] тайком, нас окрутил какой-то полупьяный поп. Правда что – «круг ракитова куста венчалися»![101] Ни выхода митрополичьего, ни пения благолепного, ни толпы народной, ни расплетания косы… – Голос ее дрогнул, и на мгновение девочка Анхен, бедная сиротка, обманутая в лучших своих чаяниях, вдруг выглянула из-под толстомясой личины.

Годунов задумчиво кивнул. Конечно, после прошлого брака, с великим трудом разрешенного, надежды на милость архипастырей было мало. Вот государь и обошелся без них. Этого полупьяного попа из Спаса-на-Бору Годунов знал. Звали его Никита – бывший опричник получил сан по настоянию царя, которому, очевидно, нужен был особый, доверенный человек даже в сношениях с Богом. Но о венчании Борис слышал впервые…

Смешно и странно – зачем государю понадобилось связывать себя черт знает с кем?! Хотя – ничего удивительного, если знать его натуру. Отчаянно нарушая множество законов, устанавливая новые и тут же отвергая их, царь Иван Васильевич в глубине души оставался слепо привержен некоторым канонам, в число которых входила необходимость церковного благословения сожительства с женщиной. Конечно, ему случалось брать первых попавшихся баб, однако Ивану Васильевичу всегда нужна была некая законная жена. Может быть, ее присутствие и сознание супружеской измены придавало особую остроту его любовным ощущениям на стороне, кто знает! Так или иначе, он обвенчался с Анхен – и по привычке, и для ее успокоения. А она, значит, недовольна…

– Это одно, – Анхен загнула пухлый указательный палец – с некоторым трудом загнула, потому что он от пясти и до самого ногтя был унизан перстнями. И не только он. Диво, что у нее руки к вечеру не отвисали от этакой тяжести! – Теперь другое. По государеву завещанию все принадлежит его сыновьям. А я как же? А моя вдовья доля почему не указана?

Годунов напрочь лишился дара речи. О чем она?! Последнее завещание царя было составлено им собственноручно в 1572 году, после потрясений новгородского погрома, казней ближайших опричников и смерти безвинно загубленной Марфы. Иван Васильевич писал, что не ощущает себя в безопасности на престоле и не уверен в безопасности своей. Он чувствует себя изгнанником в своем царстве и не видит конца борьбы с лютыми врагами, которых с каждым годом становится все больше и больше. Силы его иссякли, раны душевные и телесные бесчисленны, и нет рядом никого, кто бы утешил, исцелил и пожалел его. Все и всегда платили ему злом за добро и ненавистью за любовь. Видимо, такова воля Божия, поразившая его за частое попрание закона и осудившая на скитание близ столицы, откуда его выгнали себялюбивые бояре. Не уверенный в том, что завтрашний день не станет последним, он может лишь уповать, что сыновьям его удастся пережить это тяжелое время. Ну и так далее – скорее не завещание, а отеческое увещевание вконец измученного и отчаявшегося человека. Только то, что преемником престола назывался Иван, и делало это послание к потомкам похожим на настоящее завещание. Но там и в самом деле не было и речи ни о какой вдовьей доле.